========== Одно желание на двоих ==========
Когда-то, когда мир только-только рождался, каждая Стихия породила своих детей, наградив их огромными силами. Дети Земли, плоть от плоти своей матери, старались не выходить из своих подземных царств. Дети Воды слишком быстро увядали на суше, и тоже не любили покидать свою стихию, а вот дети Огня и дети Воздуха резвились, как могли. Наделенные огромными силами вечные существа, они были детьми несколько тысячелетий и не знали горя и зависти.
Но однажды все изменилось, потому что один из детей Огня, которых стали называть ифритами, возжелал получить силу детей Ветра, которых звали джинны. Джинны могли исполнять желания, практически любые, свои ли, чужие ли, но были своенравны, что Ветер, создавший их, и часто отказывали ифритам, или исполняли не так, как те хотели.
И вот один из обиженных ифритов, а ифриты были искусными чародеями, придумал, как поработить себе джинна, заточить его в сосуде и стать хозяином ему, чтобы он вечно исполнял любые желания. Но поймать джинна было не так просто, и ифрит обманом заманил к себе одного из них, который считал его другом. Он пленил его магическими путами и начал проводить свой ритуал. Но джинн успел исполнить свое последнее желание, ограничив власть хозяина только до трех желаний и наложив ограничения на выполняемые желания. Но узнал об этом ифрит слишком поздно, когда ритуал был совершен и джинн уже был порабощен и заточен в сосуде.
Тогда он снова позвал к себе джинна, обманув и пленив. И вновь он провел свой ритуал, уверенный, что все получится, но желание первого порабощенного джинна было столь сильно и так крепко вплелось в ритуал, что тот был испорчен навсегда, а придумать новый оказалось невозможно. Но самым ужасным для ифрита было то, что хозяином одного джинна можно было быть лишь единожды, а не лишенные воли джинны выполняли желания по своему разумению, иной раз так извращая суть, что хозяин получал если не диаметрально противоположный желаемому результат, то просто совершенно неприемлемый.
В погоне за желаниями ифриты стали ловить и порабощать джиннов, развязав войну на уничтожение. Всесильные, несокрушимые, дети Ветра и Огня сражались друг с другом несколько веков, пока не обрушили на мир катаклизм невероятных масштабов, в котором гибли не только они, но и дети Земли и Воды.
И тогда стихии решили заточить своих детей на веки вечные в своих чертогах, прекращая тем самым войны. Мир долго оправлялся от гнева детей стихий, а сосуды с джиннами… А сосуды с джиннами были поглощены огнем, зарыты в земле или ушли на дно морское, спрятанные так хитро, что не под силу их найти никому из ныне живущих. Только случай, удача, везение, фортуна властны теперь над сосудами с порабощенными джиннами.
Он вспоминал эту историю бесконечное множество раз и никак не мог понять, почему все живое и думающее так одержимо желаниями. Сначала ифриты, огненные, страстные, веселые, изобретательные в своей магии, могущественные, глядя на них, джиннов, захотели желать. Причем иногда желать того, что и сами способны были сотворить своей магией.
А потом началась война, в которой одни хотели порабощать, а вторые остаться свободными. Он был сильным, могущественным джинном, он продержался долго, но и он был заточен в лампу в самом конце войны, и сменил всего десяток хозяев, которые, как ни странно, хотели одного и того же. Но он не мог убивать, и был счастлив этому, потому что убивать бы пришлось родных братьев. Он не мог наделить способностью исполнять желания, потому что она давалась Ветром только своим детям. Но также он не мог исполнить ни одного своего желания, не мог навлечь беду на своего хозяина, не мог освободиться.
Все джинны знали имя первого порабощенного, оно звучало как рев породившей его стихии, беснующейся над океаном. И каждый джинн был благодарен ему, ведь почти лишенный возможности пожелать, он сделал все, чтобы досадить поработителю, поэтому получилось только три желания вместо бесконечных. И джинн-раб запоминал ауру каждого хозяина так четко, что мог с уверенностью сказать, загадывал ли этот ифрит у него желания или нет.
А потом война закончилась, но почему-то джиннов-рабов не освободили, а просто забыли про них, спрятали так глубоко, чтобы никто не смог их найти. Почему, он не знал. Может быть, не было способа, ведь ифрит, чье имя звучало как вырывающийся из земли столб огня, тоже был силен, иначе не смог бы провести свой ритуал.
Он долго лежал в безвременье, не способный ни выбраться, ни умереть (если бы не война, он никогда бы не узнал, что такое смерть), ни повлиять на то, чтобы кто-нибудь нашел его лампу. Одинокий целую вечность, уставший, он готов был даже исполнять желания, и с удовольствием исполнил первые три того, кто потер лампу, вырвав его из безвременья.
Джинны бессмертны, для них время не имеет значения, только события, но он познал течение времени с тем, кто после долгого перерыва пожелал. Представая перед ним первый раз клубом переливающегося жемчужной серостью тумана, он даже не представлял, чем все это обернется. Что миг станет для него вечностью.
Он поприветствовал нового хозяина звуком, похожим на шелест горного луга на заре от дуновения мистраля, хозяин только странно на него смотрел, и тогда он принял подобную ему форму. Форму, которую принимал когда-то, чтобы бродить по миру со своими братьями.
Он из жемчужного тумана соткался в мужчину статного, красивого. Бледность кожи подчеркивали темные волосы, тяжелой волной ниспадающие почти до колен, черные шелковые шаровары с золотым поясом, тяжелые золотые браслеты и ошейник, левая рука пряталась за жемчужным маревом, не давая рассмотреть вязь на ней, а взгляд глаз цвета грозового неба был наполнен усталостью и печалью, хотя он был рад новому хозяину. Если хозяину вообще можно радоваться.
— Ты понимаешь меня? — спросил новый хозяин, и он понимал. Нет, он не знал языка заранее, но магия, которая текла в его жилах, позволяла понимать и говорить на любом языке, знать бы только, на каком.
— Понимаю, хозяин, — покорно сказал он.
Это сначала он ерничал, без почтения относился к своим хозяевам, но те в отместку загадывали ему такие страшные и мерзкие желания, которые он бы не выполнил никогда, если бы мог противится заклятию. Но оно держало крепко. И со временем он перестал рваться, перестал пытаться что-то изменить. Можно было бы сказать, что он стал покорным рабом лампы, если бы не то, как он выполнял желания. Все джинны ненавидели своих хозяев, и если желание было хоть чуточку неточным, джинны цеплялись за эту неточность и коверкали все на свой лад.
Живой, любознательный, мечтающий, познающий и радостный джинн, желания которого были практически сплошь созидательными, который рвался создавать, он стал серым и безжизненным под гнетом рабства, под чередой разрушительных, эгоистичных желаний ифритов.
Да, джинну не причинишь боли, нельзя высечь кнутом того, кто может стать туманом, но наказать можно и без физического насилия. Заставь джинна выполнять желания, противные его воле, и он будет страдать, потому что нельзя выполнить неверно четкое желание о разрушении. А он разрушать не любил.
— И что же ты умеешь делать? — спросил хозяин.
Человек. Он уже знал о людях, они появились в те времена, когда война почти подошла к концу, даже видел их, но еще никогда — так близко. Не говорил с ними. Они были слабыми, жили мгновения, а о том, чего люди желают, он и понятия не имел. Даже не думал, что человек может быть хозяином, пока рука его не потерла лампу.