- Седой ты чертяка! Город мой едва каменьями не развалил! – злостный ор тотчас распугал половину набежавшей прислуги.
- Велел я вам – не могите гнев питать! – Мефодий замолчал.
- Ты и вертеть мною смеешь? Пёс дворовый, да как…. Под замок его, и чтобы духу этого бродяги сию же секунду тут не было! – вереща да погоняя ратников пухлыми волосатыми дланями, Ермолай окрасился багрянцем.
Орава исполнительных стражников схватила перепуганного старика, утаскивая к узилищам, где в колодках бились дюжины преступников, изловленных на воровстве или уничтожении чужих трудов, обернувшихся прахом из-за вмешательства неверных.
Яков Максимович предпочёл лавку помещению, устраиваясь подле поместья даже не делая попытки воспрепятствовать власти рассерженного Ермолая.
Ночной ветер охладел к ветвям деревьев, сгибая до хруста могучие стволы и дерзко ломая хлипкие извивы, заодно разбрасывая вывешенное хозяйками бельё. Небесную спину с яростью пороли обжигающей плетью, которая высекала искрящиеся лезвия молний из туч выжидающе зависших над Первоградьем. В сумерках метались псы, выискивая сражающихся во тьме котов, караульные, таскающие взад-вперёд промасленные факелы, да ледяные пальцы сквозняка, ворошащие стога и ощупывающие сеновалы, ища там юных возлюбленных, убегших от родителей. Накрапывающий дождь игриво звенел по вывешенным на пряслах черепкам, отстукивая умиротворяющую мелодию, которая верно окутывала сном.
Причитающая стряпуха выпорхнула ошпаренным петухом из светёлки, живо удаляясь в хату неподалёку, откуда скоро донёсся торопливый грохот посуды. Следом показался посадник, внимательно изучающий сгущающиеся облака:
- Глядите-ка, Яков Максимович, знать ненастье близится! – потирая плечи, он присел рядом.
- Уж извиняйте, не думал я, что настолько сильно колдовство ведовское – угрюмый взгляд боевого командира словно просил прощения.
- Пустое! Мы здесь народ привыкший – видели и козни и благословения от Мефодия!
- Зря ты его в кутузку упрятал – обозлиться! – офицер сморщился, представляя ответный гнев ворожея.
- А я на голову ведуна этого укорочу, и пущай хоть с Тельво засим якшается! Не к трапезе упомянут будет…. – сплёвывая, Ермолай улыбнулся.
- И то верно! Брюхо узлом закручивает….
- Терпи, Яков Максимович, сейчас нам подадут дичи свеженькой – досыта отужинаем!
- Ох, идёмте, иначе совсем промокнем…. – вояка поднялся, выправился и зашёл в поместье, вытирая сапоги от налипшей друзами грязи.
Ермолай Филиппович, озирающий плывущие навстречу грозовые суда, перекрестился несколько раз, заслышав оглушительные раскаты, которые снаряженными конями неслись по степям, вытаптывая пропитанные кровью минувших битв поля, точно просящие у снисходительных небес скорого избавления.
III
Путём речей, умасливания, да вин креплёных, на кои ушёл весь день, а за ним и следующий, Ермолай и Яков Максимович принудили ведуна всю правду о церемонии поведать. Мефодий вперено противился, теребя прутья клетки, пока посадник не пригрозил упрятать его в штольни, суля вручить самое большое кайло, обязывающее трудиться аж до прихода Страшного Суда.
Запьяневши от несчётного количества опрокинутых чарок, насмешничая над истощёнными узниками, прикованными к стенам, мужики таки освободили старика и воротили в поместье, пред тем около часа плутая по закуткам Первоградья ища укромного тенистого местечка, дабы справить нужду.
Вечер копотливо тлился свечным фитилём. Поддавшая парочка под приглядом Мефодия заступила в разгромленное обиталище, где Ермолай строго-настрого воспретил наводить порядок. Вначале подразумевалось, что уязвлённый нападками старец будет беспрекословно следовать воле освободителей, одёргивая плотный флёр с новоявленной тайны ритуала, однако до поры, всё делалось наоборот: разгорячённый вояка внезапно стал охоч до женской ласки и стремился посетить доярку, а Ермолай требовал выпивки, но обоим пришлось слушаться ворожея, который чудом воззвал к здравому смыслу.
Полуночью, будя весь скотный двор, трио возвратилось в поруганную духами усадьбу, ощущая демоническое присутствие ярости и злобы, словно опорочивающее души адовым сквозняком, струящимся из отпертых пустошей преисподней подобно обыкновенному ветру, касающемуся пыльного налёта на полу.
Кругом покоились раскрошенные блюда, дорогой Ермолаю портрет сорвался с крепежа, покинув рамку, самовластным ликом позирующего окунувшись в пролитое всюду вино. Золочёные канделябры пустовали, утративши ласкающий огнь сальных свечей, стол запрокинулся, а униженные наготой гобелены, с коих пламя ненависти сорвало одеяния, виновато колебались, конфузливо отчуждая взгляд.