– К нам?
– Да.
– А он за тобой не приедет?
– Пусть попробует! Я ему покажу! – сердито воскликнула Мара, и я видел, как вздрогнули ее тонкие ноздри.
– Ты на него очень сердишься? – спросил Женя.
Она встала с постели и несколько раз прошлась по комнате. Потом, наклонясь над Женей, спросила:
– Представь себе, что человек, которого ты любишь и в которого веришь, ну, Люся или Лена, – тебя обманул. Что бы ты ему сказал?
– Что это очень плохо!
– Понимаешь, если бы этот человек прямо сказал мне: «Это прекрасные стихи, но писал их мой товарищ», – я бы тогда не сердилась. Но сказать, что сочинил их он, и знать, что я люблю его за чужие стихи, – какая гадость! Я бы хотела, чтобы он уехал в Америку!
– Я тоже хочу в Америку, – сказал я.
– Зачем?
– Так… Интересно на корабле. Ты когда-нибудь ездила на корабле?
– На воздушном.
– Разве есть воздушные корабли?
– Конечно, есть. Мы еще с вами поедем!
– Правда? Когда?
– Как-нибудь вечером. Послезавтра, кажется, будет новолуние – это лучшее время для такой поездки.
– Ты нарочно это говоришь?
Сердце мое забилось.
– Я говорю вполне серьезно. Царь луны, мальчик-месяц – мой большой друг. У него много воздушных кораблей, и он с удовольствием даст мне один.
– Он добрый?
– Очень добрый. Послезавтра вы о нем узнаете.
Комната мало-помалу наполнялась дымом. Мара курила не переставая. То и дело трещал, открываясь и закрываясь, металлический портсигар, то и дело чиркала спичка. Окруженная облаком дыма и сиянием коротких пышных кудрей, это была уже не Ленина подруга Мара, которая утром краснела и за обедом спорила с папой…
– Мара, – сказал я тихо, – я знаю, кто ты.
– Кто?
Ее блестящие глаза пристально взглянули в мои.
– Ты – волшебница. Правда, Женя?
– Правда!
– Догадались? Как я рада! Я сразу увидела, что вы меня поймете. Как же вы это узнали?
– Ты знакома с мальчиком-месяцем…
– Ты так легко ходишь!
– У тебя такие глаза, такое сердечко…
– И такие волосы…
– Ты по ночам не спишь, ты ничего не ешь, у тебя…
– Ты такая чудная!
– Мальчики мои! Ты, Кира, – золото, ты, Женя, – бриллиант! Нет, вы оба – аметистовые сердечки, как у меня на шее!
– А другие знают, что ты волшебница?
– Никто не знает!
– Даже Лена?
– И она не знает, – только вы, мои золотые, серебряные мальчики! Недаром у вас аквамариновые глаза! Это такой драгоценный камень, цвета морской воды.
– Ты любишь море?
– Вы любите стихи, да? Ну, слушайте:
Мара кончила.
Имя морское, душа морская, – может быть, она русалка?
– Ты русалка, Мара?
– Я все, – и волшебница, и русалка, и маленькая девочка, и старуха, и барабанщик, и амазонка, – все! Я всем могу быть, все люблю, всего хочу! Понимаете?
– Конечно, ты – волшебница!
– Закройте глаза!
Когда мы их открыли, – она уже исчезла.
Часы в гостиной пробили двенадцать.
Снова ночь, снова вспыхивающий огонек папиросы, снова моя рука в спутанных волосах волшебницы Мары. Лица ее не видно; от всей Мары – только голос. Три перекликающихся голоса в темноте.
– Кира, что, по-твоему, – старость?
– Это когда ходят с палкой, надевают очки и кашляют. Все лицо в складочках, и после каждого слова: «э-э-э».
– А по-твоему, Женя?
– Это когда мальчик растет, растет и вдруг седой станет, и у него уж внуки.
– Ты бы хотел быть старым?
– Нет, старому страшно. Идет, ничего не видит и раз – под конку! А ты бы хотела быть старой?
– Тоже нет. Сейчас мне семнадцать лет и я все могу. Хочется лезть на дерево – лезу, кататься по ковру – катаюсь. Мне все позволено. Но представь себе пожилую даму, лезущую на дерево, – нелепо, правда?
Мы расхохотались.
– Вот видите, вам смешно. А по-настоящему это не смешно, а ужасно. Положим, я живу все дальше и дальше. Мне уже не семнадцать, а двадцать семь, а тридцать семь, а сорок семь лет. Обо мне говорят уже не «молодая девушка», а «пожилая дама». От меня требуют разумного поведения, спокойного взгляда на жизнь, знания ее. А в глубине я все тот же сорванец, та же семнадцатилетняя, с тем же сердцем и той же душой. Я прекрасно знаю, что кататься по полу со старым лицом – нельзя, невозможно, нелепо, смешно. Мне приходится сдерживать себя, изменять настоящей себе из-за этого старого лица, – быть почтенной дамой, над которой я сама смеюсь. Это ужасно, ужасно!