– Скучный ты человек, Исаев! Никакого в тебе романтизму!
– Зато в тебе его с избытком… куда ты гонишь? Сворачивай!
– Здесь, что ли?
– Здесь…
Ветеран проживал в панельной девятиэтажке на проспекте Вернадского. У подъезда стояло несколько машин, но «Бентли» среди них выглядел как муравьед среди дворняжек.
– Пошли, Ватсон. Только держись солидно.
– Лифт, конечно, не работает, – проворчал Виктор.
– Ничего, ножками!
– Вот тебе и весь сказ…
Квартира у Краюхина была на четвертом этаже. Позвонив, Марлен долго ждал реакции.
– Может, «Дедус» на даче? – предположил Тимофеев.
– Дед не в том возрасте, чтобы картошку окучивать. О, кто-то идет!
– Кто там? – послышался старческий голос.
– Откройте, Пал Иваныч! Это Марлен!
Звякнула цепочка, и дверь приоткрылась. Краюхин был в пижамном халате.
– Мы вас разбудили, наверное?
– Какие пустяки, – отмахнулся старик. – Проходите. Вон тапочки…
Исаев с Тимофеевым переобулись и прошлепали в тесный «зал», обставленный по традиции – справа «стенка», слева диван.
– Присаживайтесь. Узнали чего?
Марлен сделал знак Витьке, чтобы помалкивал, и осторожно выложил:
– Мы нашли телефон Михаила – в землянке, где… хм… каркас. Телефон пролежал там лет пятьдесят, точно.
Краюхин сильно побледнел.
– Больше, – глухо вымолвил он. – Семьдесят пять.
– Рассказывайте, Павел Иванович, – выдохнул Исаев.
Старик вздохнул.
– Прежде всего… Вы уж простите, что не все рассказал, да вы мне просто не поверили бы. Верно? Ну, вот… Это еще на Первое мая случилось. Прибежал Мишка и радостно так – нашли мы, говорит, твой лагерь, дед! Мы тогда, в сорок первом, отступали от Смоленска, выходили из окружения. Нас набралось человек сорок – артиллеристы были, пехотинцы, танкисты. Мы пробивались к линии фронта, а я и скажи ребятам – здесь, говорю, на Стомети, лагерь стоит. Может, там найдем чего? Вот мы туда и забрели. Тяжко было, ох, тяжко… Жрать нечего, патроны кончились, пятеро раненых, а у нас даже бинта поганого, и того нет! Дней пять мы в том лагере кантовались, пока «Юнкерсы» не налетели. Уж как они нас заметили, не знаю, но отбомбились по полной – срываются в пике, завывают, как черти в аду, и лупят по нам бомбами… Тогда-то меня и ранило. 27 июля. Ага… Потом мы дня два выбирались. Выбраться-то мы выбрались и до наших дошли, вот только осколок тот до сих пор во мне сидит, ноет перед дождем просто нестерпимо… Одно помню, с той землянкой связанное. Боялись мы ее. Там сыро было, но если буржуйку протопить, то влага быстро выходила. А с нами женщина вместе отступала, сестричка из медсанбата, вот она в той землянке и поселилась – там на двери крючок был. Закроется и спит спокойно. А тут одному раненому худо стало, мы к ней. Утро раннее, стучимся. А она не открывает. Мы: Марья Спиридоновна! Марья Спиридоновна! Молчок. Мы дверь потрясли, дернули, крючок и сорвался. Понимаете? Заперта она была изнутри! А в землянке – никого! Потом уже, в день той самой бомбежки, случилось то, что мне в последующие ночи снилось часто, пугало. Я, помню, хворост собирал и вдруг гляжу – а из землянки свет такой, дневной будто, и какой-то старик страшный выглядывает. Стоит на карачках, глаза вытаращены, седые космы растрепаны, и то ли жует чего-то, то ли говорит, не пойми что… И вот когда Мишка ко мне прибежал, то стал меня звать туда, на Стометь. А я что? Дай, думаю, съезжу, хоть погляжу, что там, вспомню, как оно было. Поехал. Поглядел. Мишка к поисковикам убежал, а я один остался – хожу, смотрю… Спустился в землянку ту, и будто, знаете, струна лопнула. Смотрю, а за той рамой – поляна. Люди бродят в форме красноармейцев… А потом я увидел себя. Все мне стало ясно, какого старика я испугался тогда! Себя самого! А я смотрю, позвать хочу, предупредить, чтобы уходили, а то через час налетят «лаптежники», а голоса нет… И тут пропало все…
– Так вы просто видели сорок первый или были там?
– Был, был! В том-то и дело! Я же в эту раму влез, на той стороне в землю руками оперся! Я там был, на войне! Опять! Ох… – Старик покачал головой. – Никогда не прощу себе, что рассказал обо всем Михаилу. Он-то поверил сразу, слушал меня с открытым ртом. А потом, когда я видел его в последний раз – на третий день после поездки в лагерь, – как раз дождь собирался, и осколок мой дал себя знать. И Мишка сказал: «Дед, мы тебя вылечим!» Я только по плечу его похлопал, не понял, старый дурак, чего правнук задумал…
– Вы полагаете, он ушел в сорок первый, чтобы предупредить вас?
– Ну, да! Парень-то он умный, осторожный, такой не сбежит на фронт романтики ради. А я и не знаю теперь, как быть, что делать… Мать убивается, отец как потерянный… А я даже по телефону с ними говорить не могу, чувствую себя последней… слов нет!