Замысел «архиреакционной философии исторического события»
А. М. поступает на философский факультет
Гостевание А. М. (?)
Список приближающихся книг (момент чтения «Канта» Гулыги)
«Стулья» Ионеско (с Зайцевым и Печерниковой)
Визит с А. М. к Оле Кольцовой
Рубинштейн «Человек и мир»
Попытка начать «ПРИНЦИП УЧАСТИЯ» (философия ист. события)
«Поэтика Зощенко» Чудаковой
Статья Крымовой о Высоцком
Кризис «красного» сознания в результате работы над Высоцким
Спор Сенкевича с А. М.: «Сознания не существует!»
Пропп
Крымова «Яхонтов»
У Якиша на Бронной Милана Минаева
Развод О. М. с Тубельским – уточнить
Борьба с «эстетизмом» А. М.
Поездка в Пущино (Мариничева уже потусторонняя)
«Отчаяние» Набокова
Кризис общения
Авторханов
Ну и так далее.
Процитирую здесь еще для иллюстрации кусочек из пятого тома «Книги Фурмана»:
Что ж, тем настоятельнее требовалось внести во все это полную ясность. Как же это лучше сделать? Фурман решил по примеру Морозова написать «трактат».
Сначала он хотел назвать его японским словом «сатори» (просветление), но поскольку в кругу никто кроме него не читал книгу Судзуки о дзэне, он не без вызова озаглавил свой труд «Сбор. Вопрос о счастье».
Текст выстраивался в форме обезличенных вопросов и ответов:
«Что просветляет и является самым главным счастьем на сборе?
Вероятнее всего – свобода, раскованность. Это значит, что исчезают такие перегородки и стенки между людьми, как боязнь показаться смешным, неумным, разнообразные комплексы… А все вместе выглядит как раскрытие замкнутости и преодоление отчуждения человека в коллективе.
Также иногда дается представление о достойности “черного” труда, но это проводится в легкой форме.
Одновременно идет выработка новых ценностей взамен разбитых старых понятий индивидуальной жизни».
…Итак, вместе с Тимошиным на Аргуновскую нас перевозили Якименко и Дорофеев. (Пришел также помогать Леша Мокроусов, который жил по соседству.)
Среди переносимых вещей главную роль играли, конечно, связки книг и картонные ящики с архивом. Там были, как уже говорилось, рукописи и то, что сейчас называется «артефакты»: в основном просто машинопись, но могло быть и от руки переписано – пачка рукописных листов или тетрадь со стихами, прозой, какие-то переводы. Такое тогда запросто могли и на день рождения подарить.
Например, Шамиль сам перевел, сам напечатал и сам сброшюровал несколько экземпляров философской прозы Сент-Экзюпери («Планета людей», кажется), честно говоря, я ее так и не осилил.
Фурман перепечатал избранные стихи Окуджавы. Был у меня в таком же виде огромный по размеру сборник стихов Леонида Губанова. Подборка Бродского. Я ее тоже потом кому-то передарил.
Накопилось немалое количество стихотворных посланий самого Фурмана. Фурман писал их особым каллиграфическим почерком, которым владел с младых ногтей, иногда он писал их на особой бумаге или в изящных блокнотиках. Кстати, по-моему, именно при очередном переезде один листок со стихами выпал из покачнувшегося или немного просевшего картонного ящика и упал на асфальт. На него сразу же наступил ботинком один из наших друзей-грузчиков (не поручусь, что это был именно Тимошин), и на желтоватой бумаге с каллиграфическим почерком остался отпечаток огромной грубой подошвы.
Недавно я спросил Фурмана, сохранил ли он этот каллиграфический редкий почерк в нашу компьютерную эру. Оказалось, что нет: «Навык утрачен», – грустно сказал он.
Игорь Якименко, один из наших добровольных «грузчиков», появляется в моем рассказе в первый раз. Стоит сказать о нем отдельно. Вообще странно, что героем я выбрал именно Тимошина, а не его: все-таки Игоря я знал гораздо дольше и общался с ним чаще, но дело даже не в этом – Якименко был действительно гениальный мальчик, особый человек, и этот свет гениального безумия в его глазах всегда был очевиден всем его друзьям и знакомым… Но Якименко страстно любили все, и я в том числе, – за свет, исходящий от его блуждающей улыбки, за его наглые парадоксы, за его переводы с французского сложных трактатов об искусстве, личную переписку с Кусто, в общем, вот за все это. Но мне всегда казалось, что в этом ярчайшем круге света, где он всегда находился, мне просто нет места. Его и так все боготворили, все любили, все пытались помочь. И когда он умер, довольно рано, я вдруг ощутил укол совести – а может быть, я ошибался? И именно моя помощь и была ему нужна? Впрочем, о Якименко я расскажу позднее.