Впрочем, для полноты картины надо добавить, что это была жизнь довольно специфическая – помимо редактуры журнала, Фурин каждый вечер (и это не метафора) принимал в кабинете главного редактора своих друзей, они сначала долго играли в шахматы, а потом (или одновременно) выпивали. Друзей было немало: в кабинет к Фурину захаживали Тимур Гайдар, Яков Аким, Владимир Железников, люди очень достойные, талантливые и яркие, а также А. Виноградов, директор издательства «Детская литература», В. Разумный, главный редактор киностудии имени Горького (их я совсем не знал), Валентин Яковлевич Гринберг, ответственный секретарь «Вожатого» (добрейшей души человек), упомянутый мной Анатолий Мороз, какие-то люди из ЦК, какие-то даже офицеры, бывшие сослуживцы Фурина.
Судьба Фурина не была легкой (в каких таких войсках он служил в молодости, я доподлинно не знаю), он хорошо понимал «внутреннюю жизнь» советской власти, и она, эта внутренняя жизнь, сильно его пугала. Он как огня боялся звонков из ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ, из КГБ, из райкома партии. Отовсюду. Его буквально колотило от каждого такого звонка.
С другой стороны, человек он был, конечно, тертый, опытный, и, говоря по совести, бояться ему было особо нечего – печально был другое: сидя вот так в редакции, Фурин принимал к вечеру изрядную долю алкоголя, плюс (наверное) пил снотворное или что-то еще «успокаивающее» – в результате нервная его система постепенно расшатывалась, что, впрочем, является субъективным моим оценочным суждением. Что русскому здорово, то немцу смерть, Фурин, как ни странно, оказался в этом смысле просто чистым немцем. Я знал немало людей его поколения, которые выпивали не меньше, но были всегда чисты и прозрачны как стекло, красивой поступью римского легионера вышагивая к неминуемому циррозу или раку поджелудочной железы.
На этом фоне тяжелый конфликт внутри редакции, который в какой-то момент выплеснулся наружу, стал для Фурина роковой чертой всей его жизни.
Он был нервный (и эта нервность накапливалась) и как огня боялся внешнего вмешательства. Он очень хорошо знал, что такое «большой брат». (Для нас-то это была просто поговорка из Оруэлла, который тогда был доступен только в самиздате.)
Но в каком-то смысле Камов насчет Фурина все же прав: постепенно у него сформировался чрезвычайно болезненный, обостренный взгляд на эту реальность, и, наверное, гораздо лучше было бы отрезать одну из ее частей (а редакция и была его главной и единственной реальностью): либо ту, либо эту, пусть бы был надрез, шрам, боль, но не та долгая и глухая пустота, сопряженная с неизлечимым чувством вины, которая образовалась после его ухода.
Хорошо помню тот день. Проезжая по эстакаде над Савеловским вокзалом, я вдруг увидел необычную картину: возле нашего 11-этажного серого здания в Бумажном проезде стояло несколько машин скорой помощи. Была милиция, растерянно толпились люди…
Потом, когда я доехал до «Вожатого», мне все рассказали.
Я как-то не сразу принял в себя эту историю, а когда принял, мне стали видеться разные «живые картины»: вот Фурин входит в кабинет, резко двигает свой стол, чтобы прижать входную дверь. Уже с этого момента к нему начинает ломиться секретарша с криками: «Станислав Александрович! Станислав Александрович! Что с вами?» Разрывается на столе телефон – это звонит Камов. И не только Камов. Может быть, из ЦК звонят. Из горкома партии. Теперь ему не нужно будет отвечать на эти звонки.
Потом, мне кажется, он снимает пиджак и очки.
Резко распахивает окно и смотрит вниз – на привычную скучную панораму города Москвы.
…Образ Фурина будет, конечно, совершенно непонятен без того явления, которое я называю про себя «красота советской жизни». Это была особая красота – красота существования в совершенно ледяном, безжизненном, почти космическом пространстве. То есть советская жизнь – она, конечно же, была милой, теплой и разнообразной, и вместе с тем в ней был экзистенциальный холод одиночества, и в том фрагменте реальности, где все это вдруг как-то совмещалось, и рождалась эта самая красота.
В дневниках Анны Масс о поездке писателей и сотрудников журнала «Пионер» в город Бежецк остался какой-то след этой страшной советской красоты.
Мне позвонила редактор из журнала «Пионер», назвалась Асей и пригласила поехать на пять дней в г. Бежецк с группой писателей и сотрудников журнала «Пионер».