«Орлеанская дева» степенно плыла на восток. Волнение на море оказалось не очень сильным; Одюбон обнаружил, что регулярные дозы ромового пунша чудесным образом успокаивают желудок. Если его и скручивало время от времени, то ром помогал Одюбону забывать о таких пустяках. А лимонный сок, напомнил он себе, предотвращает цингу.
Когда на закате пароход проплывал мимо Пенсаколы, вулкан дымился. Но дым, струящийся из конической горы, оказался, как и над Изабеллой, тонким и бледным, а не густым, черным и угрожающим.
Эдвард Гаррис подошел к Одюбону и встал рядом с ним у левого борта.
— Чудесный вид, — заметил Гаррис.
— Действительно чудесный, — согласился Одюбон.
— Удивлен, что ты не делаешь эскизы. Лучи закатного солнца окрашивают розовым облака над горой на фоне темнеющей синевы… Что может быть живописнее?
— Наверное, ничего. — Одюбон рассмеялся, немного смущенный. — Но я уже выпил столько этого восхитительного ромового пунша, что моя правая рука позабыла о своем мастерстве.
— Вряд ли я вправе винить тебя в этом, когда ты так страдаешь от mal de mer,[7] — заметил Гаррис — Надеюсь, когда ты в следующий раз окажешься здесь, море будет спокойнее.
— Я тоже — если этот следующий раз наступит. Я уже немолод, Эдвард, и не становлюсь моложе. И направляюсь в Атлантиду, чтобы увидеть то, что хочу, и осуществить задуманное, пока еще могу. С каждым годом земля меняется, и я тоже. Ни я, ни она не будут такими, как прежде.
Гаррис — спокойный, уравновешенный и надежный Гаррис — улыбнулся и опустил ладонь на плечо друга:
— Ты выпил, и тебе стало грустно. В тебе больше сил, чем у многих, кто вдвое моложе.
— Спасибо на добром слове, хотя мы оба знаем, что это не так. А ром… — Одюбон покачал головой. — Когда я садился на «Августа Цезаря» в Сент-Луисе, я уже знал, что это путешествие может стать последним в моей жизни. Взросление — это время начал, когда многое происходит впервые.
— О да. — Улыбка Гарриса стала шире. Одюбон догадался, какой первый раз он сейчас вспоминает.
Но художник не договорил.
— Взросление — время начал, — повторил он. — А старение… Это время окончаний, время событий, которые происходят в последний раз. И я боюсь, что это станет моим последним длительным путешествием.
— Что ж, если так, то насладись им в полной мере, — посоветовал Гаррис. — Не отправиться ли нам в обеденный зал? Сегодня подают черепаховый суп и седло барашка. — Он даже причмокнул.
Гаррис, разумеется, отдал обеду должное. Несмотря на поддержку в виде ромового пунша, Одюбон этого сделать не смог. Несколько ложек супа, вялое ковыряние в баранине и жареном картофеле, который предложили на гарнир, и художник почувствовал, что наелся до опасного предела.
— Мы с тем же успехом могли бы путешествовать вторым классом, а то и третьим, — грустно заметил он. — Разница в цене в основном за счет питания, а я не смогу оправдать потраченные на билет деньги за столом, который качается.
— В таком случае мне придется оправдывать их за двоих. — Гаррис полил соусом с бренди вторую порцию баранины. Кампанию с ножом и вилкой в руках он провел серьезно и методично, и вскоре от баранины ничего не осталось. Он с надеждой огляделся. — Интересно, что будет на десерт?
В качестве десерта подали выпеченный в форме «Орлеанской девы» пирог с орехами, цукатами и миндальной пастой. Гаррис предался чревоугодию, а Одюбон наблюдал за ним со странной улыбкой — отчасти завистливой, отчасти задумчивой.
Вскоре после обеда он отправился спать. Первый день морского путешествия всегда давался художнику тяжело, а с годами все тяжелее. Матрас оказался удобнее, чем в гостинице в Новом Орлеане. Наверное, даже мягче, чем дома. Но спать на нем было непривычно, и Одюбон ворочался некоторое время, пытаясь отыскать удобное положение. Ворочаясь, он посмеивался над собой. Вскоре ему придется спать в Атлантиде на голой земле, закутавшись в одеяло. Будет ли он и тогда крутиться? Художник кивнул. Конечно будет. Так, кивая, он и задремал.
Долго Одюбон не проспал — пришел Гаррис, напевая «Прелестные черные глазки», песенку, популярную сейчас в Новом Орлеане. Как казалось Одюбону, Гаррис даже не замечал, что поет. Он переоделся в ночную рубашку, воспользовался стоящим под кроватью ночным горшком, задул оставленную Одюбоном керосиновую лампу и забрался под одеяло. Вскоре он захрапел. Гаррис всегда отрицал, что храпит. Действительно, ведь сам он никогда этого не слышал.
Одюбон усмехнулся. Поворочался, позевал. И очень скоро захрапел сам.
Когда на следующее утро он вышел на палубу, «Орлеанская дева» казалась единственным творением Создателя, не считая самого моря. Терранова исчезла далеко за кормой, а Атлантида все еще лежала в тысяче миль впереди. Пароход вошел в Гесперийский залив, широкий рукав Северной Атлантики, отделяющий огромный остров и прилегающие к нему островки от континента на западе.
Одюбон посмотрел на юго-восток. Он родился на Санто-Томасе, одном из этих островков. Три года спустя его увезли во Францию, поэтому он не видел разорения острова, когда темнокожие рабы восстали против своих хозяев и началась война, в которой ни одна из сторон не давала пощады и не просила ее. Черные правили на Санто-Томасе и поныне. Белых на острове осталось совсем немного. О своем первом доме у Одюбона было лишь несколько смутных детских воспоминаний. Его никогда не тянуло туда вернуться, даже если бы он мог это сделать, не подвергая свою жизнь опасности.
На палубу вышел прогуляться Эдвард Гаррис.
— Доброе утро, — сказал он. — Надеюсь, ты хорошо спал?
— Спасибо, достаточно хорошо, — ответил Одюбон. «И спал бы куда лучше без „Прелестных черных глазок", но жизнь есть жизнь». — А ты?
— Неплохо, неплохо. — Гаррис присмотрелся к коллеге. — Ты выглядишь… не таким зеленым, как вчера. Полагаю, причиной тому бодрящий соленый воздух?
— Возможно. Или я просто понемногу привыкаю к качке. — Едва Одюбон произнес это и подумал о желудке, ему пришлось сглотнуть. Он тут же обвиняюще указал пальцем на друга. — Вот видишь? Одного твоего вопроса хватило, чтобы вызвать неприятности.
— Что ж, в таком случае пошли завтракать. Нет ничего лучше доброй порции яичницы с ветчиной или чего-нибудь в этом роде, чтобы подкрепить… Ты в порядке?
— Нет, — выдохнул Одюбон, перегибаясь через леер.
Он позавтракал легко — слегка подрумяненными галетами, кофе и ромовым пуншем. Обычно художник не начинал день с крепких напитков, но и с морской болезни его день обычно не начинался. «И это тоже хорошо, иначе я умер бы много лет назад, — подумал он. — Надеюсь, я все же выживу».
Сидящий рядом Гаррис с аппетитом умял яичницу с ветчиной, колбасу, бекон и гарнир из маисовой каши. Промокнув губы белоснежной льняной салфеткой, он сообщил:
— Это было потрясающе вкусно. — И любовно похлопал округлившийся живот.
— Я очень рад, что завтрак тебе понравился, — уныло отозвался Одюбон.
За следующие три дня «Орлеанская дева» лишь дважды приближалась к другим кораблям настолько, чтобы разглядеть паруса или поднимающийся из труб дым. Однажды мимо проплыло стадо китов, выпустило в воздух фонтаны и погрузилось в воду вновь. Однако большую часть времени пароход рассекал океан в полном одиночестве.
На третий день плавания Одюбон стоял на палубе, когда море — внезапно, как это всегда происходит, — изменило цвет с зеленовато-серого па насыщенный голубой. Художник поискал взглядом Гарриса и заметил его неподалеку — тот потягивал ромовый пунш и болтал с хорошо сложенной молодой женщиной, чьи локоны были цвета огня.
— Эдвард! — окликнул друга Одюбон. — Мы вошли в Бэйстрим.[8]
— В самом деле? — Похоже, новость не произвела на Гарриса желаемого впечатления. Он повернулся к рыжей женщине, которая тоже держала стакан с пуншем, и сказал: — Джон просто без ума от природы.