— Полагаю, я должен попросить у вас расчет?
Эштон вздрогнул:
— Вы желаете уйти?
— А вы желаете, чтобы я остался?
— Нет… — он отошел за бумажником, не глядя вытащил пачку ассигнаций, бросил их на стол: — Убирайтесь.
Несколько бумажек разлетелись по полу, на столе они раскрылись красивым веером — сумма явно гораздо больше, чем месячный оклад секретаря, даже двойной.
— Благодарю, — Герин аккуратно сложил деньги, поднял упавшее с пола, и вышел в прихожую — собрать саквояж.
Уже в пальто он вернулся обратно в гостиную. Эштон, курящий у окна, резко обернулся, услышав щелчок затвора. Герин усмехнулся в его испуганные глаза и по одному вытащил патроны из барабана, ссыпая их себе в карман. Оставил револьвер на одноногом краснодеревом столике и ушел, не оглядываясь.
Эштон видел, как тот спускается вниз по улице, вскакивает на подножку трамвая, исчезает за поворотом. Ни разу в своей жизни ему не довелось никого полюбить, но, конечно же, он читал об этом в юности. И сейчас, прижимаясь лбом к стеклу, он понимал, что вот эта жестокая жажда подчинения, отчаянная страсть, злая ревность и безнадежное стремление овладеть, купить с потрохами, сделать своим — все это и было той самой любовью, о которой другие пишут красивые стихи и романы. А у него была вот такая. Но это была она — иначе почему бы он готов был простить и побои, и насилие, и ночь со связанными руками. Только ничего из этого Герину не было нужно — ни прощение, ни страсть, ни даже деньги, которые тот взял, не считая, и не задумываясь над тем, что мог бы получить еще, или совсем ничего. Можно было ли добиться успеха, поведи он с самого начала себя по другому? Но, если и да, то он не знал — как.
Герин, едва успевший на утренний поезд в столицу, думал о том же, сидя в купе второго класса и провожая взглядом мокрые склады. В своей жизни он любил три раза и бессчетное количество раз влюблялся. И сейчас, когда спал горячечный угар, мутящий его сознание последние месяцы, он ясно видел природу отношения своего бывшего начальника. Болезненная, низменная страсть, постепенно сводившая с ума этого некогда холодного и расчетливого игрока. Эштон вовсе не глумился над ним по беспримерной порочности своей натуры. Точнее, глумился, но из порочной страсти. И Герин понимал его, как поймет подобное всякий, хоть раз любивший сильно и безответно, даже прощал. В конце концов, Эштон ни к чему не принуждал его силой, щедро платил и пытался доставить удовольствие. В отличие от самого Герина. Слегка покраснев от стыда, он вспомнил, как покорно и самозабвенно отдавался ему Эштон, и как не хотел прогонять утром. Да, Герин поступил вчера вечером так бесчестно… просто из желания проучить. “Надо было вырубить его и связать на ночь, — подумал он, откидываясь и закрывая глаза. И еще: — Простите, господин Крауфер”.
В голове снова загрохотали барабаны, стоило лишь смежить веки, а он вспоминал горячие арадийские пустыни, породившие эту музыку. Они поедут с сестрой туда, скопленных и полученных только что денег хватит на билеты и год безбедной жизни… жизнь там дешева. Сестре будет лучше в жарком сухом климате, кажется так говорили доктора. К тому же хваленая местная медицина не особо-то и помогала Эйлин, их лекарства можно принимать и там.
Четыре дня назад он прочитал об экспедиции в те края, организуемой Бейронским музеем, и увидел знакомое имя среди руководства — доктор Раулиц. В тот же день он связался с достойным доктором. “К сожалению, — сказал тот, — я не смогу принять вас в состав экспедиции отсюда. Но ведь никто не мешает вам посетить Арадию самостоятельно… вы понимаете меня, дорогой господин фон Штоллер? Я слышал, там очень нужны опытные летчики”. Он ответил тогда: “Весьма признателен за совет.” Броситься в неизвестность практически без средств и с больной сестрой на руках — это решение могло стать роковым для Эйлин… было над чем подумать. Теперь средства появились. Даже если не сложится с этой экспедицией, Герин знал несколько путей — как стать вольным охотником за сокровищами древнего мира. Он быстро освоится на месте и будет свободен. Свободен от всяких извращенцев и от кровавой тени Дойстана, своей проклятой родины.
Прошедшая ночь, Эштон, все безумие последних месяцев и лет — легко и незаметно ушли из его мыслей, так легко, как забывается вообще все неприятное и постыдное, чтобы всплыть когда-нибудь позже из глубин памяти и ударить в момент слабости.
Легким шагом он взлетел вверх по лестнице, ему хотелось побыстрее поделиться радостной новостью с Эйлин. Но в квартире было пусто. Он растерянно позвал сестру, удивляясь, куда она могла деться в такую рань. Но, в конце-концов, почему бы ей и не прогуляться утром. Например, в булочную. Или просто так. Он ведь не знает, чем она занимается целыми днями без него.
Он не спеша разделся, поставил кипятиться воду, забрался в буфет в поисках еды… Выложив найденную добычу — воздушную булку с куском сыра — на стол, он увидел крошечный карманный блокнотик, заложенный вырванным листочком. “Герин” — было написано на нем. В животе что-то холодно перевернулось, когда он медленно протянул руку, раскрывая блокнот на месте закладки.
***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись третья.
Дорогой Герин!
Прости меня.
Сегодня я была в больнице и услышала разговор врачей: они вновь говорили обо мне, о том, что мое заболевание неизлечимо. Можно лишь растянуть умирание. “Прогрессирующий паралич при ухудшениях”, говорили они, но “десяток лет протянет” в “благоприятных условиях”. Я поймала доктора Таснина и долго выпытывала — что такое этот “прогрессивный паралич”. Какая лицемерно жестокая традиция — скрывать правду от больного. Разве не в праве человека — знать, что с ним происходит и распоряжаться своим будущим? Таснин сначала пытался отделаться от меня обычной ложью, но мне удалось вынудить его сказать правду. Забавно, кажется я ему нравлюсь… нравилась… поэтому он сдался так легко. Так вот, этот милый термин значит — что постепенно у меня отнимутся ноги, затем руки, затем… стоит ли продолжать?
Сегодня я узнала свое будущее, и оно таково, Герин, что я не могу принять его. Все мое достоинство женщины и человека восстает и противится этому. Прости меня, я знаю, сколько сил и жизни ты вложил в мое выздоровление, и меньше всего мне бы хотелось отплатить тебе черной неблагодарностью. Но висеть у тебя бесполезным камнем на шее было бы еще большей неблагодарностью. Я спущусь этой ночью к реке — искупаться. Говорят, сложно утонуть тому, кто умеет плавать. Но Господь в бесконечной своей милости избавил меня от греха самоубийства — Он убьет меня сам, мой организм не вынесет ледяной воды Сиелы. Жалко, что она такая грязная.
Единственное, что меня сейчас утешает — то, что я ухожу не только из постыдного страха перед жизнью, но и освобождаю этим низким поступком тебя, Герин.
Еще раз прости и прощай,
Эйлин.
***Конец записи, дальше ничего нет***
Герин выскочил из квартиры, грохоча каблуками по лестнице, этот звук отдавался барабанным боем в голове и вторил бешеному стуку сердца. Глупая девчонка! Разве можно отказываться от жизни! Ведь пока есть жизнь — есть надежда… а ведь с ней еще даже ничего не случилось, она практически здорова была. Он найдет ее, должен найти, и расскажет, убедит ее в этом. Ведь не так уж много времени прошло, она должна быть еще жива, она ведь не собиралась топиться.
========== Часть восьмая: Что стучит барабан ==========
Герин побежал к ближайшему мосту, склонился, вцепившись в перила и окидывая взглядом набережную Сиелы. В городе светило солнце, ослепительно отражаясь в воде. Нет, это было бесполезно — метаться здесь, сестра наверняка вышла вчера вечером с наступлением темноты, значит, скорее всего, ее подобрала полиция или добрые люди, и она уже в больнице… наверно, для бедных… Про другие варианты — со злыми людьми и моргами — думать пока не хотелось.
Он поспешил к таксофону. И сразу ему повезло, с первого звонка — в ту самую больницу, куда ходила на осмотры сестра. Она и сейчас была там, сказали ему, в палате для тяжелых больных. Он сжал рогулину трубки, завороженный ее тусклым блеском. Тяжелые больные… наверно, после такого потрясения страшное будущее Эйлин неумолимо приблизилось? Облегчение в его душе причудливо мешалось с обреченной тоской — только сейчас жуткий прогноз врачей предстал перед его мысленным во всей красе. Но, может, они ошибаются?