Каштанова нашли у помойного ведра, из его рта тащило выблеванным ужином.
Отчим проснулся на тощей груди бабы Клуни.
Баба Клуня, расплескав жирные слюни на треугольном подбородке, продрала глаза и увидела своё отражение в сияющей заплешине отчима.
Очухались, поёжились. В печке-то прогорело уж давно — ни углей, одна зола. Отчим живо бросился топить, выскочил за поленьями в сени, да без калош.
Вспомнили про меня после завтрака, сбежались, сгрудились возле гроба, обомлели.
Баба Клуня крестилась от шеи к носу, от щеки к щеке, и недовольно цокала языком.
— Ссинюшный акой! — прошептал моя бжиха ухажёру на ухо. Но он её не услышал, на грудь её пялился.
— И что?! Что ему?! — от Каштанова пахло потом, больной головой и рвотой.
— Не по-человечески! — кусал нижнюю губу дядя Пеня.
Отчим, хорошенько переосмыслив мысль, выбежал в терраску без калош, вернулся с крышкой гроба, волоча-кряхтя. От тяжёлого молотка, торчащего из кармана, с него сползали трико, а гвоздями был усеян рот.
Дядя Пеня охотно помог ему с крышкой. Он кривил гримасу, мои трупные пятна казались ему из ряда вон выходящими.
— Шичас-шичас! — прошепелявил отчим зажатыми губами.
Крышка нависла надо мной как предзнаменование.
Дядя Пеня шмыгнул носом и брызнул соплями из обеих ноздрей.
Моя бжиха испытала облегчение, голову решила не повязывать.
Ухажёра шатало, он лысиной припирал книжный шкаф, а похотливыми руками лез под юбку бжихе.
Каштанов закутался в ватник — он всех здесь ненавидел, но всех их терпел.
— Все там будем! — промолвила баба Клуня. — Все помрём!
Опустилась крышка — мне стало глухо и темно, оттого и покойно, лишь бы физиономий их не видать.
Застучал молоток, ликуя, вбивая гвозди.
— Блять! — матерился отчим, часто попадая молотком себе по пальцу.
Мужики долго рядились. Не пришли ни к чему, взвалили на плечи гроб, понесли к выходу вперёд ногами.
Моя бжиха с бабой Клуней сзади плелись, оглушая избу притворным приторным воем.
Еле из дома вынесли. Сходя с крыльца, пару раз уронили из-за неуклюжего ухажёра. Поднимали с матюгами. Каштанов, глотая снежинки, оскорблял меня, ухажёра, его тощие ноги, да мороз с бушующим ветром.
Понесли, кряхтя-бухтя, по снежной юдоли к оврагу. Мороз враждебно щипал носы, драл щёки, губы обветрились, застывали глаза в глазницах, перехватывало дыхание. Ветер ревел и рвал одежду, пронизывал насквозь, снегом припорошил отёкшие физиономии, так и шли-отплёвывались. Лавирующими ногами проваливались в сугробах. Один тянул влево, другой вправо. Друг на друга ничтожно орали.
Вскоре выдохлись, а до оврага бесконечная верста, ношу с плеч шарахнули оземь. Дощатый корпус треснул.
Каштанов лаялся, критиковал всех, но только не себя, пинал валенком гроб, визжал, дескать, он весь промёрз, до коричневого дерьма.
Отчим выгибал тугую спину и сгибался в две погибели.
Дядя Пеня цигарил и плевался, сидя на корточках.
Ухажёр поглощал обветренные губы моей бжихи.
Баба Клуня таращилась на холодное солнце и крестилась неумолимо.
Отдохнули, решили гроб толкать по очереди.
Только к вечеру вернулись на хутор. Промёрзшие, злые.
Пока отапливалась печка, пили молча, с горькой обидой на меня. Захмелели, отогрелись, да забыли. До зари спорили и бранились, вот при Советах когда-то жили-трудились, а сейчас и жизнь, не жизнь, и всё хуёво.
2021
Персонаж
Октябрьским безболезненным днём Прокудин вышел из дома в приподнятом настроении и направился мимо гаражей к трамвайной остановке.
Пригревало осеннее солнце. Вчерашние гроздья хмурых туч рассеялись. Кошки нежились в тёплых лучах на кишке теплотрассы. Лёгкий ветерок поспевал за Прокудиным, обгонял, нежным порывом прикасался к лицу, словно нежная рука супруги. Влажная слякотная земля хлюпала под подошвой, что слегка расстроило Прокудина. Хорошо, что не погнушался и нацепил зимние ботинки, не так страшно изгваздаться и ноги вряд ли замочишь.
Ковёр из падших мокрых листьев завораживал яркими красными, жёлтыми, оранжевыми красками. Дети лазали по скатным крышам гаражей: румяные, озорные, без тени страха. А дома жена свекольный суп готовит. И только эта мысль подстёгивала его вернуться домой обратно. Но нет, не стоит поддаваться желанию. Нужно закончить повесть. В такой, как этот, день только и остаётся, что писать.
На трамвайной остановке дождался трамвай с номером два. Прокудин влез и огляделся. Пусто в трясущемся вагоне, семь старух, с агрессивным любопытством рассматривают его, сканируют с ног до головы, за котомки свои держатся заскорузлыми клешнями. Полная кондукторша всем своим не возмутительным ленивым видом даёт понять, что ему лучше подойти и оплатить, чем она сама сойдёт со своего пригретого места. Подошёл и оплатил.