– Имей совесть, ваша милость! – сказал Зацвилиховский. – Ты же рассказывал, что тебе ее в Радоме кружкой пробили.
– Истинный бог, разбойная пуля! В Радоме другая история случилась.
– Давал ты, ваша милость, обет сходить в Святую землю… оно возможно, но что тебя там не было – это наверняка.
– Да! Не было! Ибо в Галате уже страдания мученические принял! Пусть я не шляхтич, пусть я пес паршивый буду, если вру!
– Оно и брешешь, и брешешь.
– Последним прохвостом будучи, предаю себя в руки ваши, сударь наместник.
Тут и другие стали подходить знакомиться с паном Скшетуским и чувства ему свои выражать. Мало кто любил Чаплинского, и все были довольны, что тому такая конфузия приключилась. Сейчас, не поразмыслив и не удивившись, невозможно поверить, что и вся окрестная чигиринская шляхта, и те, кто помельче, – владельцы слобод, наемщики экономий, – чего там! – даже люди Конецпольских – все, как оно по соседству бывает, зная о распрях Чаплинского с Хмельницким, были на стороне последнего, ибо Хмельницкий слыл знаменитым воином, немалые заслуги в разных баталиях снискавшим. Известно было также, что сам король поддерживал с ним отношения и высоко ценил его мнение. Случившееся же воспринимали как обычную свару шляхтича со шляхтичем, а подобные свары исчислялись тысячами, и особенно в землях русских. На сей раз, как всегда, приняли сторону того, кто умел завоевать себе больше симпатий, не загадывая, какие из этого могут проистечь страшные последствия. Лишь много позже сердца запылали ненавистью к Хмельницкому; причем одинаково сердца шляхты и духовенства обоих обрядов.
Итак, все подходили к Скшетускому с квартами, говоря: «Пей же, пане-брате! Выпей и со мною! Да здравствуют вишневичане! Такой молодой, а уже в поручиках у князя. Vivat[10] князь Иеремия, всем гетманам гетман! Куда угодно пойдем с князем Иеремией! На турок и татар! В Стамбул! Да здравствует милостиво царствующий над нами Владислав Четвертый!» Громче всех кричал пан Заглоба, готовый даже в одиночку перепить и перекричать целый регимент.
– Досточтимые господа! – вопил он, так что стекла в окошках звенели.
– Уж я на его милость султана подал в суд за насилие, до которого он допустил произойти со мною в Галате.
– Не городи ты, ваша милость, чушь всякую, язык пожалей!
– То есть как, досточтимые господа? Quatuor articuli judicii castrensis: stuprum, incendium, latrocinium et vis armata alienis aedibus illata[11]. А разве же не было это vis armata?[12]
– Чистый глухарь ты, сударь.
– А я и в трибунал его!
– Уймись же, ваша ми…
– И кондемнату получу, и подлецом его оглашу; вот тебе и война, но уже с приговоренным к бесчестью.
– Здоровье ваших милостей!
Некоторые, однако, смеялись, а с ними и пан Скшетуский – ему уже малость ударило в голову; шляхтич же и в самом деле, точно глухарь, который собственным голосом упивается, не умолкая, токовал далее. К счастью, тирады его были прерваны другим шляхтичем, который, приблизившись, дернул болтуна за рукав и сказал с певучим литовским выговором:
– Так познакомь же, сударь добрый Заглоба, и меня с паном наместником… Познакомь же!
– Обязательно! Непременно! Позволь, ваша милость наместник, – это господин Сбейнабойка.
– Подбипятка, – поправил шляхтич.
– Один черт! Герба Сорвиштанец.
– Сорвиглавец, – поправил шляхтич.
– Один черт! Из Пёсикишек.
– Из Мышикишек, – поправил шляхтич.
– Один черт. Nescio[13], что бы я предпочел. Мышьи кишки или песьи. Но жить – это уж точно! – ни в каких не желаю, ибо и отсидеться там трудновато, и покидать их конфузно. Ваша милость! – продолжал он объяснять Скшетускому, указывая на литвина, – вот уже неделю пью я на деньги этого шляхтича, у какового за поясом меч столь же тяжеловесный, сколь и кошель, а кошель столь же тяжеловесный, сколь и разум, но если поил меня когда-нибудь больший чудак, пусть я буду таким же болваном, как тот, кто за меня платит.
– Ну, объехал его! – смеясь, кричала шляхта.
Однако литвин не сердился, он только отмахивался, тихо улыбался и повторял:
– От, будет уж вам, ваша милость… слухать гадко!
Скшетуский с интересом приглядывался к новому знакомцу, и в самом деле заслуживавшему называться чудаком. Это был мужчина росту столь высокого, что головою почти касался потолочных бревен; небывалая же худоба делала его и вовсе долговязым. Хотя весь он был кожа да кости, широкие плечи и жилистая шея свидетельствовали о необычайной силе. На удивление впалый живот наводил на мысль, что человек этот приехал из голодного края, однако одет он был изрядно – в серую свебодзинского сукна, ладно сидевшую куртку с узкими рукавами и в высокие шведские сапоги, начинавшие на Литве входить в употребление. Широкий и туго набитый лосевый пояс, не имея на чем держаться, сползал на самые бедра, а к поясу был привязан крыжацкий меч, такой длинный, что мужу тому громадному почти до подмышек достигал.
11
Четыре статьи полевого суда: изнасилование, поджог, разбой и нападение вооруженной силой на чужой дом