Выбрать главу

— Вы предсказываете смуты?

— Не предсказываю — я вижу. Хмельницкий почище Наливайки и Лободы.

— А кто пойдет за ним?

— Кто? Запорожцы, реестровые, горожане, чернь и вот эти! Тут пан Барабаш указал на площадь, полную движения. Весь рынок был переполнен большими серыми быками, идущими в Корсунь для войска, а быков сопровождала целая рать пастухов, так называемых чабанов, которые всю свою жизнь провели в степях, в пустыне, — людей совершенно диких, не признающих никакой религии — religionis nullius, как сказал воевода Кисель. Между ними можно было заметить людей, более похожих на разбойников, чем на мирных пастухов, угрюмых, страшных, покрытых лохмотьями разнообразной одежды. Большая часть, впрочем, щеголяла в тулупах из невыделанной овчины, шерстью наружу, расстегнутых спереди и даже зимою не прикрывающих голую грудь, опаленную степными ветрами. Каждый был вооружен, но по-разному: у иных за плечами висели луки, у других самопалы или так называемые казацкие "пищали", у третьих татарские сабли, косы, а то и просто дубинки с привязанною на конце конскою челюстью. Тут же сновали не менее дикие, хотя и лучше вооруженные низовцы, везущие на продажу вяленую рыбу, дичь и бараньи туши; дальше чумаки с солью, степные и лесные пасечники; смолокуры; дальше крестьяне с подводами, реестровые казаки, татары из Белгорода (Аккермана) и Бог еще знает кто — бродяги, "сиромахи" со всех концов света. Весь город был полон пьяными; в Чигарине приходился ночлег, значит, еще и ночная попойка. На рынке разложили несколько костров; кое-где пылали смоляные бочки. Шум и гвалт — стояли невыразимые. Пронзительный писк татарских пищалок перемешивался с мычанием скота и с тихими звуками гусель, под аккомпанемент которых слепые гусляры распевали любимую тогдашнюю песню:

       Соколе ясный,        Брате мий ридный,        Ты высоко литаешь,        Ты далеко видаешь.

А рядом раздаются дикие возгласы: "Гу! Га! — Гу! Га!" — это совершенно пьяные, вымазанные дегтем казаки отплясывают трепак. Все вместе взятое производило впечатление дикой, ничем не сдерживаемой силы. Зацвилиховскому достаточно было бросить один взгляд, чтобы убедиться в справедливости слов Барабаша. Да, малейшая искра могла воспламенить этот люд, охочий до грабежа, привыкший к битвам, каких немало было на Украине. А за этими толпами стояла еще Сечь, стояло Запорожье, только недавно обузданное и после Маслова Стола подчиненное правильной власти, но нетерпеливо грызущее свои удила, не забывшее своих бывших привилегий, ненавидящее комиссаров. А Запорожье представляло организованную силу. Эта сила имела за собой, кроме того, симпатию неисчислимых масс крестьянства, менее терпеливого, чем крестьянство других провинций республики. У первых под самым боком — Чертомелик, а на нем безвластие, разбой и воля. И пан хорунжий, хотя сам русин и православный, человек старый, хорошо помнил времена Наливайки, Лободы, знал украинское разбойничество лучше, может быть, чем кто-либо на Руси, а зная в то же время Хмельницкого, видел, что он стоит десятка Лобод и Наливаек. Он понял, какие результаты может иметь его бегство в Сечь, особенно с королевскими письмами, о которых пан Барабаш сказал, что они были полны обещаний для казаков и поощряли их к противодействию шляхте.

— Пан полковник черкасский, — сказал он Барабашу, — вы должны ехать в Сечь, парализовать влияние Хмельницкого и умиротворять, умиротворять!

— Пан хорунжий, — ответил Барабаш, — я вам скажу только одно, что при известии о бегстве Хмельницкого с бумагами половина моих черкасских людей нынешней ночью последовала вслед за ним. Мое время службы минуло — мне могила, не булава.

Барабаш был хороший солдат, но человек старый и без всякого влияния.

Наши друзья незаметно подошли к дому Зацвилиховского. Старый хорунжий понемногу пришел в себя и приказал подать меду.

— Все это пустяки, — заговорил он, — если, как говорят, готовится война с басурманами, а оно, кажется, так и будет. Хотя республика не желает войны, а сеймы уже и так немало испортили крови королю, король все-таки может поставить на своем. Весь этот огонь можно обратить на турка, и во всяком случае мы выиграем время. Я сам поеду к пану Краковскому, изложу ему положение дел и буду просить его придвинуть к нам войска как можно ближе. Успею ли я или нет — не знаю, потому что он, несмотря на свою военную опытность и ум, страшно самоуверен и не терпит чужого мнения. Вы, как полковник, держите казаков в страхе, а вы, как наместник, по приезде в Лубны предостерегите князя, чтобы он обратил внимание на Сечь. Repeto: мы имеем время. В Сечи народу теперь немного; разошлись за рыбой, за зверем, да разбрелись по украинским деревням. Прежде чем соберутся вместе, много воды в Днепре утечет. Наконец, имя княжеское все еще страшно, и если узнают, что он обратит внимание на Чертомелик, может быть, будут тихо сидеть.