Налив суп в миску, я позвала собаку. Она копалась в корзине для мусора; услышав мой голос, запрыгнула на деревянный пол террасы и бросилась к ногам.
Поглаживая собаку, я аккуратно, стараясь не просыпать, положила варёный рис в миску. Собака опустила морду и стала торопливо есть, иногда поднимая глаза и поскуливая.
Я зарыла руку в шерсть на загривке. Тепло её тела поднималось от кончиков пальцев, как будто говорило о привязанности к хозяевам. «Шалом!» — когда я позвала её, она подняла голову и потёрлась об меня мордой с прилипшими к ней белыми крупинками риса. По-еврейски «шалом» означает «мир». Какой же смысл заложен в этом слове «мир»? История нас учит, что к миру приходят лишь через кровавые жертвы.
Какие жертвы принесла я ради такого крепкого мира, наполнивший наш дом, который нельзя разрушить, ради того, чтобы в доме царствовал такой глубокий устойчивый мир? Наш мир копился по капле, как вода. Банальность воды. Наш мир похож на неподвижно застывшую воду в луже.
Я с силой гладила собаку. Серебряные шерстинки прилипали к тыльной стороне ладони и к юбке.
Даже после того, как я закончила мыть посуду, протёрла сухим кухонным полотенцем, разложила её по местам на полках, солнце ещё не поднялось высоко. Я взялась наводить порядок. Распахнула настежь окна и палкой для выбивания пыли убрала паутину на потолке.
Я поменяла шторы, подмела и даже вытерла мокрой тряпкой пол, но всё ещё было утро.
Повесив одеяло Сыну на ограду, на хорошо освещённое солнцем место, я нашла свёрнутые грязные носки и носовые платки и бросила их в газ. Потом поискала бельё и одежду для стирки, но не обнаружила их. Я неторопливо вышла во двор, сорвала висевшую на ограде простыню, блестящую, будто её только что отбелили, сняла чистую, без малейшего пятнышка наволочку с подушки, нашла в шкафу рубашки, которые он так и не надел после химчистки, скомкала их как попало, бросила всё в таз и насыпала туда стиральный порошок. Потом высоко засучила рукава, села, поджав ноги, и стала наблюдать за тем, как вскипает высокая пена. Беспокойство поднималось откуда-то из груди, как туман, и поклёвывало нервы. Что-то случится или это признак болезни? Ничего особенного не должно было произойти.
Он, может быть, и сегодня вечером придёт домой помятым, как грязная тряпка, и таким пьяным, что не сможет себя контролировать. Я сниму с него ботинки, одежду, и он разрешит сделать это покорно, как ребёнок, которого простили и окружили заботой. Может быть, в кармане его куртки будет лежать резиновая кукла, которая пищит, если нажать на её живот.
Иногда вечерами, когда он возвращался домой пьяным, я кричала и бессильно опускалась на пол, повесив его одежду в шкаф. В его карманах были игрушечные белки или робот, который ходит, сверкая глазами, если завести пружину. Какого раз была даже пара белых мышей и сова с распахнутыми немигающими большими, будто искусственными, глазами; она махала крыльями, будто чего-то испугалась. Я не понимала, это его странная привычка или он просто так шутит, чтобы повеселить меня?
Мне просто не нравилось, когда дома возникал беспорядок. К счастью, мыши подыхали, не прожив и трёх дней, хотя я каждый день кормила их остатками еды и наливала чистую воду.
А он, особо не переживая, рыл неглубокую яму в углу сада и хоронил их.
Я сняла платок с головы, энергично вытряхнула пыль и опустила рукава. Был полдень. Я вошла в комнату Сыну и проверила его одежду, висевшую на вешалке на стене. В брюках было четыре кармана. Я пошарила там, а потом просто встряхнула их. Со звоном упало несколько монет. Я сунула руку в передний карман. Пусто. Я упрямо сунула руку в карман его куртки. Ах, какая прелесть! В пачке, которую я достала, лежало целых пять сигарет, образуя дружный ряд голов. «Хюу» — втянула я воздух и поискала спички.
Ах, как приятно! Я зажгла сигарету, прищурила глаза и следила за движением дыма, поднимающегося с кончиков пальцев. Теперь действительно больше нечего делать.
Я стояла на краю террасы и считала, сколько черепиц на крыше соседнего дома образуют скат. Не успела я досчитать до двадцати, как у меня защипало глаза, поэтому мне пришлось начать заново. Черепица была уложена ровными волнами, и я без конца сбивалась со счёта. Каждый раз, когда я пыталась это сделать, я сбивалась где-то на середине, поэтому до сих пор не знала, из скольких же черепиц состоит уклон крыши. На двадцать четвёртой я сбилась, как обычно, и переключила своё внимание за ворота, на пустырь, где ещё ничего не было построено.
С горы, находящейся напротив нас, вела неровная кривая дорожка из жёлтого песка, по ней легко, будто летит бумажный змей по ветру, двигался какой-то объект, нарушая пустоту полдня.