Не умеряло ее окаменелое стояние перед воеводой Долгоруковым, главным из бывших здесь бояр. Бешенством глаз, взаимной ненавистью они не уступали друг другу.
Степан Тимофеевич не спрашивал бояр, станет ли говорить с ним царь. Они ответят гнусным смехом, даже если приход царя уже решен. По некоторым обмолвкам Разин угадал, что государь готовит к нему особые вопросы, бояре ждали их… Прошли два дня, а царь не появлялся. Степана Тимофеевича заколаживало в обиде, выразить ее он мог одним молчанием посреди мучений.
В первое утро он еще пробовал шутить: ему и Фролу обрили голову, чтобы по каплям лить на маковку ледяную воду. К исходу второго часа капли казались свинцовыми… Степан, припомнив, как выбривают голову монахам при пострижении, сказал об этом Фролу.
Тогда же Долгоруков подловил Степана Тимофеевича. Тот не заледенел еще в упорстве, чего-то человеческого ждал от них и рвался доказать свое. Князь подкусил его — ты-де на одну чернь надеялся, а весь служилый чин против тебя. Ударил в самое больное, можно сказать — в причину поражения… Разин из суетного желания возразить вспомнил татарских мурз, отдавших ему саблю и имя для прелестных грамот, первым — Асана Карачурина. Но по тому, как радостно затрепыхался лебединым перышком писец, запоздало догадался о промашке и больше не назвал никого.
Он вовремя сообразил, чего хотят бояре: имен больших людей, сочувствовавших ему и принимавших его лазутчиков. Ходили слухи, будто князь Воротынский с казаками в сговоре… На некоторых кругах казаки вспоминали о нем по-доброму, но Разин знал, что дальше обыкновенного гостеприимства он не шел. Никто не шел… Степану Тимофеевичу, однако, удалось оставить бояр в сомнении и во взаимном подозрении.
А царь не появлялся.
На третий день не тело, а душа отказалась принимать боль, и Разин впал в беспамятство. Когда очнулся, снова был приведен в подвал. По строгому молчанию писцов, вхождению бояр, даже по чистоте заново вымытого пола он угадал, что близится поворот допроса. Стукнуло сердце: государя ждут!
Как же упруга воля человека, если после всего он заново сумел собрать умственные силы и изготовиться к беседе-спору.
Вошел князь Долгоруков. В его руке была бумага — исписанная и местами будто перечеркнутая. Он передал ее писцу, тот принял бережно и больше не садился.
— Тебе, вору, — сказал Долгоруков с заметным сожалением, — сам государь изготовил вопросы. Восчувствуй и отвечай по правде!
Разин смотрел на царскую записку. Длиною она была с ладонь, а в ширину заметно уже. Писец наморщил бледный лоб: почерк царя был неразборчив. Разин не дал ему начать:
— Отвечу… самому великому государю!
Палач взглянул — не ударить ли за дерзость. Долгоруков ответил равнодушно:
— С тобой, вором, и мы-то зря беседуем. Чти!
Писец не был предупрежден, нужно ли ждать, когда Степана Тимофеевича пыткой принудят отвечать на каждую статью. Поскольку Разин только ухмылялся пренебрежительно, а Долгоруков, не давая знака палачу, нетерпеливо встряхивал крупной плешивой головой, писец прочел несколько первых статей с малыми перерывами:
— О князе Иване Прозоровском и о дьяках, за што побил и какая шуба… Как пошел на море, по какому случаю к митрополиту ясырь присылал… Для чево Черкасского величал, по какой от него к себе милости… И кто приказывал с Лазарком, что Долгорукой переводится…
Лазарка Тимофеев был разинским лазутчиком в Москве, он первым сообщил, что Долгоруков назначен воеводой. Но неужели царь действительно хотел именно это знать — с кем связан Тимофеев, что за история с Прозоровским и шубой, которую он вымучил у Разина? Где те тяжелые вопросы, о которых думалось Степану Тимофеевичу в долгой дороге и которые не могли не занимать всякого государственного человека? Тем более — царя!
— За что Никона хвалил, а нынешнева бесчестил? За что вселенских хотел побить, что они по правде извергли Никона? И старец Сергей от Никона по зиме нынешней приезжал ли?
Еще статья — для того только, чтобы уличить давно низвергнутого патриарха. Да разве мало государю проклятия Никона, куда уж уличать его.
Разин молчал — скорее изумленно и печально, чем озлобленно. Он так давно, серьезно готовился к этой, хоть и заочной, беседе с государем. А говорить-то оказалось не о чем. Царь спрашивал о Каспулате, где он, и видел ли жену, когда на Симбирск шел.
Разин сжал искусанные губы, прикрыл глаза. «И эти нами правят», — успел подумать, прежде чем новое страдание вошло в него.