Симон, приютивший Разина, из-за обилия скотины принужден был взять захребетников — парня и девку. Парень пас скот до покрова, потом уходил в ближайший монастырь на скудные корма при ленивой работенке. Девка крутилась наравне с двумя хозяйскими дочерьми. Ее звали Паней, она поражала угрюмыми черными глазами, была могуча и старательна, вся сложена как будто из жестких, крупных мышц. Степан, в шутку задев ее возле дровяного сарая, вдруг заробел и размечтался…
Семья трудилась с утра до вечера. Девять коров, десятка три баранов, пять лошадей и птица требовали постоянных забот. По мерзлым колеям через болота пора было исторопиться, вывезти сено с дальнего покоса. Кроме сушила-сеновала были возведены высокие стожары с крышей. В каждый такой поднебесный стог войдет возов двенадцать, сказал Никита, сын хозяина. Он со Степаном готовил сани-волокуши.
«Я, — хвастал Симон, — по двадцать яловичных шкур вожу на ярмонку в Устюг Великий». Для одного себя держал он, впрочем, и пашенки — близкую, присельную и дальнюю. Ее всякое лето приходилось чистить от березового подроста. Присельная же радовала глаз, кто понимал, конечно: пары двоили и троили, щедро разбрасывали под борону навоз, а по отчетливым закраинам были для стока проведены водяные борозды.
В ненастье деньки вовсе ужимались, время сна растягивалось до затекания членов. Приятно было, пробудившись ночью, услышать, как над потолком, засыпанным сухим листом, копошатся мыши, а далеко внизу вздыхает корова. Дом черного крестьянина Симона служил приютом многим существам — людям, коровам, лошадям и даже вредным тараканам и полевкам. Все уживались, всем вместе было лучше, нежели врозь. Живность, даже двух кошек и собаку, Симон приобретал не из любви, а ради выгоды, а вредных потому не изводил, что это было бесполезно. Вместе же создавалось нечто теплое, любовное. Добро, считал Симон, само рождается от выгоды и пользы, а не от призывания к добру или молитв.
С утра хозяйка, жилистая Дарьица, затапливала печь, чтобы согреть скотине пойло и заварить на всех крутую кашу на рыбной юшке. Ели помногу, но не жадно: были привычно сыты. Причиной многолетнего благополучия Симон считал «тишину», теплым туманцем опустившуюся на Россию после Смуты и неудачных войн покойного царя Михаила Федоровича. «Так бы и дальше жить, без лишних податей и тягот», — мечтал Симон. Простая эта крестьянская мечта, несколько раздражая казака Степана, была ему понятна — сходные рассуждения он слышал от воронежских посадских из «черных» слобод. Тяга к мирной жизни объединяла черных людей в некое изначально справедливое сообщество.
На третье утро Степан проснулся от непонятного тревожного мерцания в слюдяном окошке. Было похоже на пожар в соседнем городке, как если бы туда явились воинские люди. Будь это на Дону, Степан свалился бы с полатей и раньше, чем порты, схватил бы саблю… В дому Симона стояла тишина безлюдья.
Степан стянул завязки, поверх кафтанца захлестнул наборный пояс. В сенях нащупал жбан с легкой бражкой-квасом, ставленной на морошке и меду. Ознобив горло и утробу, он вышел на крыльцо.
Рассветное заревое небо было чисто, на снег ложился фиолетовый покров. Блеск застругов на молодых сугробах был праздничен и в то же время мрачен, подобно боярским парчовым шубам при выходе царя к народу.
Солнце не показывалось еще, только грозилось из-за окоема острыми лучами. Но вот явилось и оказалось щедро-золотым. И сразу фиолетовые полосы истаяли, на снег посыпались мелкие яхонты и битое стекло, — и больно, и радостно смотреть!
— Ехай голодный, Стенька! — окликнул от конюшни Симон. — Мы кашу съели.
Он не шутил: низкие длинноспинные лошадки были уже запряжены, отец и сын — одеты, подпоясаны, у Степана только и осталось время — натянуть кожушок да схватить шапку с алым верхом. В последнюю минуту тетенька Дарьица сунула ему в рукавицу шанежку.
Он жадно сжевал ее под шорох полозьев по свежему рассыпчатому снегу. Когда выехали на болотину, где землю насыщали железистые воды, непрочно смерзшаяся грунтово-ледяная корка стала хрустеть и прогибаться под санями. Лошади хруста не пугались. Они нарочно ставили копыта в выступающую воду, отвыкнув от снега.
Медленно открывалась долина белой реки, тоскливая пологость склона, береговой обрыв с упорной сосенкой. Попутчики из богомольцев говорили, что север рождает у людей почти болезненную тягу вдаль. Считалось, что вода на севере живая, птицы летят за ней весной. Жмурясь от солнца на открытой луговине, увертываясь от еловых лап в лесу, Степан уверовал в живую воду.
На первом из Симоновых покосов быстро растормошили два стожка, Никита погнал кобылу в обратный путь. Симон остался со Степаном проверить петли на куропаток. Пара куропачей попалась и застыла. Симон наладил костерок и вертел. Ему не показалось страшным нарушить пост: он в жизни еще столько нагрешит, что эта малая убоинка забудется на небесах…