Проклятый город. Бревенчатый завал на трудной, но, думалось, укатанной удачами дороге. Сколько ты крови пролил под этими стенами, атаман. Никак нельзя без крови. Они не за меня дерутся, за себя. Да разве они пошли бы умирать, не помани ты их свободой? Это они меня сманили, уловив последнюю возможность, когда еще не поздно испытать боярскую и дьяческую силу на излом. Детей, взращенных в привычном рабстве, свобода больше не поманит…
В канун покрова богородицы новые трупы закапывали мелко, присыпая землей от вала. Из кремля не стреляли, не мешали выволакивать мертвых из горелых завалов. Тягучий звон стоял над посадом и Свияжской слободой. И в кремле хоронили, отпевали в соборе. И зарывали необмытых — вода в единственном колодце едва сочилась.
Рассказывали, что во время приступа на стену забрался один монах, явившийся в Симбирск чуть ли не с Белого озера, от Никона. Его никто не называл по имени. Он заколол двоих детей боярских, но был изранен и сброшен в ров. Однако выбрался. Обмазался мельханом на конопляном масле с целебной травкой, выломал из садовой ограды посох и ушел неведомо куда. А к атаману попрощаться не зашел.
Есть на реке Карле татарская деревня Крысадаки. Первого октября оттуда прибежали дозорные и доложили Разину, что в Крысадаки вступил Барятинский со свежим войском. Степан Тимофеевич не засуетился, а подумал вдруг о постороннем: в поморских деревнях с приходом кораблей появляется множество крыс, они прогрызают стены амбаров и пожирают семена. Что означало слово «Крысадаки» по-татарски, он не знал. А только показалось, что по-русски в названии деревни сокрыт значительный и мрачный смысл.
Октябрьский вечер был холоден и ясен. Степан Тимофеевич, выстуживая душу, долго стоял на крыльце своей избы. Впервые он почувствовал, что в деле его наметился гибельный перелом. С жестокой откровенностью военачальника он вычислил, что войско его вряд ли потянет против полков Барятинского. Но он не испытал упадка сил — живое сердце вопреки расчету гнало по жилам кровь-надежду.
— Что жа, — сказал он есаулам. — Мы его били и вновь побьем.
Есаулы и сторожа вникали в суховатый голос атамана, улавливая в нем привычную уверенность.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Пробуждаясь, князь Юрий Никитич расслаблял пальцы, сжимавшие во сне карающую саблю. Он и наяву думал о ней как о карающей, утяжеленной на конце стальным наростом елмани, отчего она падала на воровскую шею без лишнего усилия руки. В мирные ночи сны Юрия Никитича бывали далеки от повседневности, причудливы и сказочны; сны военные насыщались злобой дня.
Усиленный пехотой полк Барятинского шел к Симбирску. Возмущение, переходившее уже в какую-то невоенную, гадливую ненависть к ярыжной голи и мужикам, объединяло дворян и воеводу. Их путь лежал через деревни и городки, в коих восставшие обосновались как в отвоеванной стране. Ненависть к мужикам обызвестковывала сердца, они теряли способность к теплому биению, отзвуку на чужую беду и боль, помня только свою беду.
Возбуждая и натравливая друг друга, люди Барятинского готовили себя к последней схватке с Разиным.
Алатырский помещик Семен Силыч Степанов своими горестями не делился даже с князем-воеводой, хотя и был к нему ближе многих. Алатырь был сожжен, поместья вокруг него разорены. Успели его домашние уехать из деревни, чтобы сгинуть в Алатыре, или ворье настигло их на месте, никто не знал.
Полк шел не по короткой дороге от Казани через Тетюши — недоброй памяти селение, куда Барятинский, спасая, отвел своих рейтар; шли по проселочным дорогам, пересекая речки бродами, сильно уклоняясь к западу от Свияги. В самом начале марша, возле сельца Куланги встретили три тысячи татар и черемисов под командой казаков. Были у них и конные, и пешие, но изготовиться для правильного боя они не сумели, передовой отряд сбил их и расклинил. Черемисы разбежались по реденьким лесам, татары понадеялись на уносчивых коней. Шестьдесят семь человек были схвачены и казнены — порублены, повешены. Тогда впервые отлегло от сердца у Семена Силыча. «Это вам за моих задаток», — шептал он, наблюдая, как у виселиц работают холопы.