— А почему, скажите, я не имею права на любовь? Почему должен лишь ради дела поддерживать с ней отношения? Не противоречит ли это морали? Это же обман с моей стороны, а мы не обманщики! Это было бы нечестно, даже подло, а мы ведь не подлецы! Почему мы все согласились использовать доверчивость девушки? Нет, не может быть таким нравственный облик коммуниста!
— Неужели ты не понимаешь, что мы должны использовать буржуазию в наших целях, если нужно, и не допустить, чтобы она использовала нас для укрепления своих позиций.
— Погодите, товарищ Георгиев, — обратился Владо как-то официально к известному в околии адвокату. — Как вы тогда объясните диалектически мое положение. Я, сын зажиточного крестьянина, иду с вами, причем не со вчерашнего дня. В доме этого богатого крестьянина решался вопрос о снабжении повстанцев оружием. Отец знал, что я отдал целую повозку пшеницы за это оружие. А ведь я считаюсь, как говорится, сельским буржуа. И такое не только со мной. Взгляните хотя бы на себя. У вас двухэтажный дом. Вы, конечно, богаче этого околийского начальника, который имеет маленький домик с небольшим двором. Он может рассчитывать только на чиновничью зарплату. А сколько учителей в селах — зажиточные люди, а не пролетарии, но коммунисты. Неужели вы не понимаете, что восстание, которое уже не за горами, разделяет людей на два лагеря по убеждениям, а не по богатству?
— Ты хочешь сказать, что дочь начальника пойдет с тобой против собственного отца?
— Я не хочу этого сказать, хотя считаю возможным.
— Это оригинально: восстание вместе с буржуазией. Как ты не видишь, что тебя затягивают в ловушку? Этот самый начальник, как только раздастся первый выстрел, перебьет нас здесь, как собак, прежде чем пустит себе пулю в лоб.
И Владо почувствовал угрызения совести из-за своего увлечения, но какое-то внутреннее чувство поддерживало в нем веру в правильность его поступков.
— А известно ли вам, — продолжал он, — что Карл Маркс был сыном относительно богатого человека, что в нашем парламенте есть коммунист, владеющий двумя тысячами декаров земли? Кто же его дети — буржуа или пролетарии? Мы различаем людей по их убеждениям, а не по тому, сколько земли у их родителей или у них самих: вот здесь, за дверью, стоят люди, у которых нет ни клочка земли, но они готовы перестрелять нас.
— Интересная теория смешения интересов пролетариата и буржуазии, — съязвил адвокат. Но Владо не сдавался:
— А куда, по-вашему, отнести разлагающуюся мелкую буржуазию? Есть ли для нее выход? Диалектически есть. С одной стороны, ее тянет к себе крупная буржуазия, а с другой — мы. Куда пойти? Но зачем отрицать возможность перехода некоторых буржуазных элементов в нашу среду? Когда мы привлекаем девушку на свою сторону, чтобы перевоспитать, вы вдруг заявляете: «Отступление! Предательство!» С такой постановкой вопроса, товарищи, я не согласен.
— Ты, Владо, видно, здорово втюрился!
Раздался взрыв смеха, и в подвале словно посветлело.
— Сколько в нашей среде красивых девушек! Выбирай любую, и никаких забот! А эту тебе придется перевоспитывать всю жизнь, и все равно ничего не получится. Скорее она тебя перевоспитает, ведь у буржуазии традиции сильнее.
— Я, собственно говоря, ничем не связан с этой девушкой. Кроме помощи, она мне ничего не предлагала.
— Они всегда так начинают.
— Какой ей смысл начинать? Что может ей дать преследуемый арестант? Одно только несчастье!
— Она-то хорошо знает, чего хочет. Завтра, если восстание победит, она запишется в героини и будет выручать своих близких.
— Здорово преувеличиваете, товарищи. Эта девушка о любви мне слова не сказала. Слушала меня, смотрела. Из человеколюбия протянула руку, чтобы вызволить отсюда меня и вас. Я не хочу защищать ни ее, ни себя. И говорить о том, во что выльются наши отношения в будущем, тоже не собираюсь. Я защищаю принцип: имею я право на такую любовь или нет? Считаю, что имею. Запятнаю ли этим самым нашу мораль? Нет. Ясно, что дело это глубоко личное. Пока, насколько мне известно, Кита хочет помочь нам в борьбе.