Получив от ворот поворот, Захарий поплелся на баджру; в голове царил сумбур, соображалось плохо. Конечно, он знал, что рано или поздно свиданьям в будуаре придет конец, но очень рассчитывал на обещанную прощальную ночь.
Вопреки всем предупреждениям миссис Бернэм, он верил в продолжение их тайной связи и не допускал мысли, что в один прекрасный день его выбросят за борт, точно изношенный блок для подъема мачты. Однако сейчас душа его полнилась не только злостью, горечью, печалью и ревностью, но и безмерной благодарностью за все, что он получил (речь, конечно, не о деньгах), и внезапный разрыв отношений ничуть не уменьшил его восторг перед этой женщиной.
Последнее только усиливало смятение, заставляя ломать голову: так что же это было между ними? Уж точно не любовь, поскольку они никогда не произносили это слово, но и не просто вожделение, ибо один ее голос и то, о чем она говорила, завораживали не меньше ее тела. Она открыла ему окно в мир богатства и роскоши, в котором самые сильные чувственные наслаждения были украдены, и сам момент их воровства в ее постели наполнял добычу невероятным, пьянящим очарованием. Она как будто подвела его к порогу сего мира, ему только оставалось войти в него, и он был полон решимости сделать этот шаг хотя бы для того, чтобы доказать ей свою способность на поступок.
Но как?
Сраженный этим вопросом, Захарий отправился в киддерпорский кабак, где просидел до поздней ночи.
Наутро он сообразил, что надо бы пойти в особняк и засвидетельствовать почтение Берра-саибу. Однако все тянул с визитом, боясь, что не сможет держаться естественно и выдаст себя каким-нибудь словом или жестом.
Через час-другой он понял, что дальнейшее промедление еще скорее навлечет подозрение, и уже после полудня, соскребя остатки мужества, подошел к парадному входу и попросил доложить о себе мистеру Бернэму.
Слуга препроводил его в гостиную, где Берра-саиб беседовал с каким-то важным господином. Теребя в руках шляпу, Захарий переминался в дверях, как будто загипнотизированный присутствием хозяина, которому командирский рост, широкая грудь колесом, глянцевая борода и даже выпирающее брюхо придавали весьма внушительный вид, говоривший о том, что заслужить его расположение непросто, но оно того стоит.
Как ни странно, Захарий, вопреки своим опасениям, не ощутил никаких уколов вины или ревности. Напротив, он преисполнился этаким братским сочувствием, порожденным знанием того, что никому из них не завоевать сердце миссис Бернэм, навеки отданное ее первой любви.
Наконец хозяин обратил на него внимание, и Захарий с неподдельной теплотой пожал ему руку:
— Я очень рад вас видеть, сэр.
— И я вам рад, Рейд. Вы уже закончили с баджрой?
— Еще нет, сэр, но осталось немного.
— Добро, приятно слышать. Когда все будет готово, дайте знать, я приду глянуть. — На этом мистер Бернэм развернулся и ушел в контору.
Сей короткий обмен репликами чрезвычайно воодушевил Захария, и он еще с большим усердием взялся шлифовать, приколачивать, вырезать и драить. Иногда на перекуре он предавался воспоминаниям, и тогда казалось, что все последнее время он существовал в бреду, где единственной реальностью были жаркие сладострастные ночи с миссис Бернэм; даже когда ее не было рядом, голос ее звучал в его голове, и даже в своей одинокой неприбранной постели он будто нежился на атласных простынях будуара.
Если б воспоминания эти жили только в голове, он бы легко с ними справился, однако тело его, привыкшее к плотским наслаждениям, тоже накопило изрядно впечатлений и теперь настойчиво просило о разрядке. Но в этом вопросе он был непоколебим. Памятуя советы миссис Бернэм, питался он умеренно, перебиваясь сухарями и постными блюдами без специй, рьяно тягал гантели и гири, а потом гасил возникший жар контрастной холодной ванной. По ночам, когда страх поддаться искусу был особенно силен, он, следуя рекомендации доктора Тиссо, привязывал себя к кроватной спинке, дабы руки не блуждали где не следует. Как-то вечером он даже посетил молитвенное собрание и впервые в жизни понял, что имел в виду проповедник, говоря о греховной природе человека и дьяволе, притаившемся во всякой душе; по окончании службы он чувствовал себя среди тех прихожан, кто обрел бесценный клад трепетного страха.
Как и предсказывала миссис Бернэм, растущая озабоченность своим обликом производила в нем медленные, но неуклонные перемены: Захарий стал понимать, почему важнее копить, нежели тратить, и собирать, нежели разбрасывать. Прежняя жизнь его в распутстве и бедности — жизнь, в которой он бесцельно растрачивал душу и тело, растранжиривал свою сущность на причудливые химеры, — теперь вызывала безмерное отвращение. Он очень хотел, чтобы все это осталось в прошлом, но вновь упирался в проклятый вопрос: как это сделать?