Палило июньское солнце. Жара уже уничтожила мух и москитов и ежедневно уносила десятки человеческих жизней. Температура не спадала ниже сорока. Любое движение требовало усилия. Люди старались поменьше двигаться, они даже присаживались или тянулись к стакану с водой осторожно и обдуманно, как скупердяи, знающие, что за все будет взиматься плата. По большей части они валялись в затемненных комнатах, дыша как рыбы на мелководье.
Между полуднем и тремя часами улицы пустели.
Послеполуденное солнце проткнуло щелку в шторе и ударило по Фаредуну. Он проснулся и отвернул лицо от жгучего луча, в котором плясали пламенеющие пылинки. Фаредун встал, чтобы поплотней задернуть штору, и задержался у окна, глядя на опаленную солнцем улицу. Шел пятый час, но бамперы машин, велосипеды, дышла повозок и даже асфальт сверкали от неуемной ярости солнца.
Фаредун ощущал вялость во всем теле. Задернув штору, он вернулся в постель. Горячая, сухая дрожь в костях и острая, болезненная усталость — их вызывала не июньская жара. Он знал, что близится конец.
Был 1940 год. Фаредуну Джунглевале исполнилось шестьдесят пять.
Вечером Фаредун заставил себя выйти к ужину, потом пройти в гостиную. Он был рассеян и вял. В тот вечер с ними ужинали Хатокси, Руби и Ардишир. После ужина, как обычно, зашли Кати с мужем (Кати вышла замуж за молодого человека из Амритсара, который основал в Лахоре процветающее скобяное дело). Однако, видя, как неразговорчив Фаредун, гости поболтали между собой и скоро разошлись.
На другой день Фаредун слег. Путли измерила ему температуру и послала за доктором.
— Ничего страшного, — сказал доктор. — Это от жары.
Фаредун лежал неделю. Как-то поздним утром в его комнату пробралась Джербану — поговорить по душам.
— И долго будет продолжаться этот балаган? Неплохо, конечно, валяться в постели, чтоб все вокруг тебя носились, но надо помнить: когда человек позволяет своему телу лениться, оно ржавеет.
Фредди спокойно посмотрел на тещу:
— Я умираю.
— Умираешь? Глупости! — фыркнула Джербану и внимательно вгляделась в лицо Фредди. — Глупости! Выглядишь совершенно здоровым, как огурчик!
— И все-таки я умираю.
— А кто не умирает? Я тоже умираю. И Путли тоже. Все люди умирают, вечно никто не будет жить.
Фаредун приподнялся на локтях и посмотрел на Джербану долгим взглядом, странно отрешенным и спокойным.
— Что ты на меня так смотришь?
— Сказать? Я сдался. Поздравляю с победой. Я умираю первым, — негромко сказал Фредди.
— Какая разница, ты первым умрешь или я? Вечно никто не живет!
— Верно… но похоже, что вы будете жить вечно. Такая румяная, такая здоровая — не верится, что вы когда-нибудь умрете.
Джербану не на шутку расстроилась. Фаредун знал, что делает: говорить человеку ее возраста, что она выглядит будто никогда не умрет, значит навлекать беду на ее голову, искушая судьбу.
— Боже мой, боже мой, неужели никто не видит, как я мучаюсь? Я же очень больной человек! И никто не обращает внимания, а все потому, что нет у меня привычки жаловаться. Но я-то знаю, я-то чувствую, что мои дни сочтены. Я умру раньше тебя, — заныла Джербану и даже умудрилась пустить слезу.
Джербану скулила все громче и все жалобней, изо всех сил стараясь свести на нет вредные последствия завистливых Фаредуновых слов.
— По-моему, я все это уже слышал, — устало возразил Фаредун. — Вам бы уже раз десять на том свете быть.
У Джербану от ярости затряслась голова.
— Ну хорошо! Ну хорошо! — взвизгнула она. — Так я еще тебя похороню!
И, повернувшись обширным задом к Фаредуну, вышла вон.
Фаредун поражался себе. Разве не странно, что человек, живший с такою жадностью, безропотно приемлет окончание жизни? Непривычный покой снизошел на него. Последние дни проходили незамутненно и ясно, он наблюдал их будто со стороны, чувство удовлетворенности и спокойствия проникало в него все глубже, он больше не боялся смерти. Он прожил жизнь, изведал ее неожиданности, получил свою долю и радостей, и горестей — теперь можно и умереть. Фаредун знал, что его жизнь продолжится в детях — в процветающей династии грядущих Джунглевалов!
Но вместе с тем Фаредун испытывал потребность оставить после себя как можно больше. Нет, не в людской памяти; он понимал, не пройдет и года, а уже мало кто будет помнить, что жил на свете человек по имени Фаредун Джунглевала. Нет, не в памяти, а в самом образе их мышления он хотел оставить след. Поэтому снова и снова излагал семье Фаредун свою житейскую философию благотворности поступков, продиктованных желаниями человека. Фаредун подолгу беседовал с каждым из детей, приглашая их поодиночке в спальню, передавал им опыт, который накопил за жизнь, делился обильными плодами долгих размышлений.