— Что ты, деда!.. Он не трус какой. Награды имеет.
— Вот я и говорю, что он не даст себя в последний день убить... Он награды должен мне показать. Он такое обещание присылал...
— Боюсь я, деда, что не увижу, как в прошлый раз, когда они наш хутор занимали...
— Ты езжай, — вдруг коротко сказал Кондрат, поняв, что слова его и предложения, может, и справедливы, но уверить Дусю не смогут, так как с бахчи, конечно, не так видно, не такое это высокое место, и в то же время никакой Гращев, вернувшийся с фронта, тоже не будет все точно знать, но его слову Дуся поверит.
— Езжай, — повторил он. — Не застынешь? Ты бы стеганку взяла.
— Нет, деда. Не застыну. Ночь будет теплая.
Ребята, кормившие Рыжика с рук травой, расступились. Дуся тронула пятками коня и снова выехала на дорогу.
Справа от нее Дон катил темные воды в Азовское море, слева лежала степь, редкие холмы на горизонте, близкие над степью звезды. Она перевела коня с рыси на галоп и, пригнувшись над короткой гривой, почувствовала, как прохладный ветер касается ее разгоряченных щек. На невысоком степном перекате, прежде чем перевалить через него, она остановилась и, бросив взгляд в сторону бахчи, увидала красные языки пламени у берега. Дед разжег костер.
— Переживает Евдокия, — сокрушенно проговорил дед Кондрат, обращаясь к сидящим у костра ребятам. — Законное желание — счастья требует. Истомилось бабье сердце...
Он привык разговаривать с ребятами так, будто между ними не было никакой разницы в летах. Только какой-то небольшой оттенок превосходства всегда слышался в его голосе, но этот оттенок постоянно присутствовал у него при разговоре с председателем колхоза Тимофеем Дудкиным, который был всего на пять лет моложе его, и с бригадирами, и даже с районным начальством, которое, проезжая мимо кондратовских бахчей, всегда останавливало машину, чтобы поговорить со словоохотливым дедом.
По берегам Дона то там, то сям вспыхивали, наклонялись под ветерком языки пламени. Огни горели и посреди реки — на бакенах, обозначая фарватер. И на правом и на левом, пологом берегу — всюду в темноте вспыхивали огни. Ночь стояла над степью, над рекой — спокойная, наполненная тишиной и молчанием. И только огоньки, большие и маленькие, словно разговаривая друг с другом, словно сигналя, указывали, что всюду здесь люди.
— Ведь вот в сорок втором темнота над рекой стояла. Ни одного огня. Будто вымер Дон. Немец не любил огоньков... Если и любил огонь — так пожары, полымем степь занимавшие. Пройдет такой пожар, выжжет все на путях, а потом — чернота, будто и солнца никогда не было... Васька, — обернулся Кондрат к стриженому наголо мальчику, — костер гаснет! Тащи соломы побольше.
Василий отошел от костра. Поблизости в темноте слышался равномерный хруст — это стреноженные лошади жевали влажную траву. Изредка доносилось тонкое ржание одногодка. По соседству ребята поили коней.
Василий бросил в костер охапку соломы. Золотисто-багровое пламя полыхнуло над степью, красным поплавком занялось на реке.
— Дед, а дед, расскажи, как тебя в деревянную ногу ранило, — попросил другой мальчик, курчавый, с темными, как у цыганенка, глазами.
— Говорил я вам уже... — отмахнулся Кондрат.
— Еще раз скажи... У тебя каждый раз по-другому бывает. Интересно, — простодушно просил курчавый Сережа Хворостов, сын командира танка, бывшего тракториста районной МТС.
Но, видимо, дед Кондрат был сегодня под влиянием разговора со своей внучкой. Он не так скоро согласился на просьбы ребятишек. И хотя он и приступил к рассказу, но начало его было действительно новым для ребят:
— Как фрицы услышали, что советские пушки поблизости бьют, они, конечно, заволновались. Машины свои разные выводят, а они не идут... Глина не пускает. Хитрая земля, за колеса держит. Колеса на месте крутятся. Они тогда начали баб выгонять, чтоб с обозом их шли, коней запрягать. Евдокия с ними и попала... Ушел обоз на правый берег. На нем «хозяйственные» какие-то немцы сидят. Дюже не хотелось Евдокии идти в отступ с фрицами... но пришлось. Она пешком, у брички, а солдаты — в бричке... — Кондрат остановился и посмотрел на своих слушателей, поворошил шомполом костер, отчего слежавшаяся сыроватая солома вспыхнула и осветила всех сидящих. — Так вот угнали Евдокию, а на следующий день бой разыгрался и ворвались на хутор наши, а среди них дусин Степан с автоматом на груди, две гранаты за поясом, шинель за пояс подоткнута, ушанка набекрень... Пока бой шел, пока изничтожали фрицев, что на этом берегу застряли, Степана никто и не приметил, а к ночи бой был кончен. Дон поделил фронт пополам, и тогда в хату мою входит Степан, и глаза у него бешеные, и сам он весь потный, и первое, что закричал он, было: «Где Дуся?» Он заплакал, когда сказали, что Дусю только вчера угнали с обозом на правый берег. Он был солдат, образованный человек, и понимал, что ежели лежит река, то, если ее сразу не одолел, нужно будет время, чтоб перепрыгнуть через ее и настигнуть фрица на том берегу. А за это время далеко мог уйти обоз и что с нашими девчатами могли немцы сделать?