— Ты прав, Иштуган. Продолжим поиски. Со временем наверняка отыщется потайной ключик от сундука вибрации, га… — И он повел густой черной бровью.
— Вот это, отец, по-уразметовски! — воскликнул Иштуган, и оба весело рассмеялись.
В тот вечер к Погорельцеву пришел Гена Антонов. Он был под хмельком. Сказал, что хотел увидеть Баламира, но старика трудно было провести, он сразу раскусил, зачем тот пожаловал.
— Садись, Гена. У тебя сегодня праздник? Загулял…
— Да, праздник. — Антонов скривил рот и затеребил чуб. — Вот какой у меня праздник, Яковлич, — пропал я! — Мутными глазами он смотрел на цветы, на стенные фотографии, но блуждающий взгляд его ни на чем не останавливался.
— Горе в бутылке не утопишь, Гена, — сухо сказал Погорельцев.
Антонов, словно пытаясь стряхнуть с себя хмель, нервным движением руки разлохматил свои всегда аккуратно причесанные темные волосы и уставился на старика.
— Ты тоже, наверное, Яковлич, смотришь на меня как на последнего человека, а? Спасибо, что с порога не прогнал. А-а! — Антонов уткнулся было лицом в стол и снова поднял голову. — Как я это сделал, сам не знаю… Если бы не кляузы Пояркова, может… Э, к черту всех Поярковых!.. — махнул он рукой. — Яковлич, знаешь, как обо мне говорили на прежнем месте работы? Не знаешь? Меня прозвали человеком вчерашней славы! Обидно, а? Лучше бы дураком прозвали… легче. А то сразу назад… в прошлое. А я хочу и сегодня и завтра жить. Я, может быть, из-за этого и с завода ушел. А тут болтали, будто Муртазин приманил Антонова квартирой. Квартира, конечно, соблазнительна. Но… быть человеком вчерашней славы!.. Яковлич, понимаешь, что это значит, а? Кроме меня, никто этого не понимает! Сухостой я в зеленом лесу… изглоданный ствол. Гожусь только на дрова. Вот кто я! А ведь, бывало, Яковлич, меня чуть не носили на руках. В президиуме — в самом центре, в газетах — на первой полосе, в театры билет бесплатный — ложа или первый ряд партера, рядом с самым высоким начальством. Там у меня выступление, здесь речь, в третьем месте встреча… Только первое время читал по бумажке и краснел. Волновался… Потому что понимал, — читаю не то, что сам написал. Мне их всегда писал редактор многотиражки. Слова кудрявые, даже стишки были. И лилась моя речь, как из патефона. Однажды даже в ученом совете университета лекцию читал. Не вру. Секретарь райкома товарищ Макаров сам слушал… А сейчас… Не только Иштуган Сулейманович, близкие друзья руки не подают. Скоро предстану перед товарищеским судом. У ворот уже объявление висит. Вот кто я такой… Яковлич, дорогой, ты умный человек, скажи: где, когда я споткнулся, а? На каком крутом повороте слетел с машины? Вроде и особенно крутых поворотов-то не было…
Недаром говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Матвей Яковлевич понимал, что Антонов сам себя сечет. Таких людей вчерашней славы Погорельцев на своем веку видел немало. Поначалу это хорошие, способные ребята. На беду свою, они так же легко зазнаются, как легко завоевывают славу. То, что годится другим, им уже не годится, они хватают мастера, начальника за горло: консерваторы, такие-сякие, новаторам дороги не даете. И некоторые слабохарактерные мастера и начальники, чтобы заткнуть им рот, балуют их нарядами повыгоднее, закрывают глаза на качество их работы, на простой станков, и ребята еще быстрее катятся вниз. Но в рабочем коллективе горлом долго не продержишься: раз-раз — и отыщут конец веревочки. Тогда человеку вчерашней славы остается лишь два пути: многие из них, поняв свою ошибку, снова становятся на путь честного труда и со временем занимают свое место среди передовиков. А такие, как Антонов, противопоставляют себя коллективу и в поисках легкого пути скачут с завода на завод, рассчитывая на вчерашнюю свою славу. Иногда эта вчерашняя слава поднимает их на гребень волны, но она так же скоротечна, как вторичное цветение яблонь осенью.
Путь Антонова был именно таким путем. Погорельцев это хорошо понимал. И решил про себя, что попытается помочь ему.
— Яковлич, дорогой, может, замолвишь доброе словечко за Гену Антонова, а? Всю жизнь помнить буду. Ни к Иштугану Сулеймановичу, ни к Сулейману Уразметовичу близко подойти нельзя. Они со мной даже разговаривать не желают. А ты… Яковлич, дорогой, замолви одно-единое доброе словечко в защиту Гены Антонова. Он еще не совсем пропащий человек.
Матвей Яковлевич положил Антонову руку на плечо.
— Хорошо, Гена, я скажу в твою защиту доброе слово, и, может быть, даже не одно. Но не там, где ты просишь, а на суде. Ты, братец ты мой, прямо надо сказать, совершил прескверный поступок. Хуже этого ничего быть не может. Такого преступления против товарищей рабочий народ не прощает. Сам знаешь. Откройся товарищам, и, уверяю тебя, они поймут, не срубят под корень. Если в сердце твоем не погас огонь, ты так и сделаешь…