Спустив на плечи белый шарф-паутинку и сунув руки в карманы демисезонного, надетого нараспашку пальто, Надежда Николаевна шла по саду. Взгляд блестящих серых глаз ее был печально-задумчив.
Гаязов — легкий плащ свой он перекинул через руку — дотянулся, отломил веточку и, помяв пальцами набухшую почку, понюхал ее.
— Скоро распустится… Запах какой чудесный.
Надежда Николаевна чуть кивнула головой: правда, запах чудесный.
Они вышли на безлюдное место. Отсюда обозревалась подернутая легкой рябью, широко разлившаяся пойма Волги. Ледоход уже прошел, но вода еще держалась бескрайней, розовой под закатом гладью. На зеркальной поверхности тихой воды лежали перевернутые отражения прибрежных деревьев, домов, железнодорожного моста вдали и даже бегущих по дамбе машин, троллейбусов, трамваев.
— Надя, — сказал Гаязов, поборов внутреннюю скованность, — ты знаешь, зачем я тебя позвал…
— Знаю, Зариф.
— В молодости наши пути не сошлись, ее назад не вернешь, жалей не жалей. Так пойдем, Надя, вместе в будущее.
И теплый ветер, веющий с той стороны реки, поглаживая непокрытую голову Надежды Николаевны, словно говорил: будьте вместе. Казалось, и розовый простор вторил ветру, и в грустных криках грачей как будто слышался тот же призыв.
На востоке все плавало в голубовато-облачной, беспрестанно менявшейся дымке света и теней. Где-то очень близко слышались хватавшие за душу переливы тальянки:
— Зариф, я должна объяснить тебе все, все. Может, поймешь. Я отношусь к тебе с чувством глубокого уважения. Было, что ночей не спала, думала о тебе. Общение с тобой было для меня светлым лучом, согревшим мое сердце… Ты дал мне столько радостных минут… За все за это спасибо тебе, Зариф. Знаю, что, если бы я сама не дала повод, ты никогда не осмелился бы заговорить о своих чувствах. Не такой ты человек. Я сама виновата… Это была женская слабость… Минута упадка. Я дала тебе повод надеяться. За это прости меня, Зариф… Думала, что смогу полюбить тебя, как Харраса. Но не смогла побороть себя. Прости, Зариф… Я пришла к твердому убеждению: один раз приходит к человеку молодость, так же и сердце его лишь однажды пылает настоящей любовью. В другой раз, если даже тебе думается, что пылает, это лишь тень прежнего горения. Я не смею обманывать тебя тенью… Ты мне слишком дорог, Зариф…
Надежда Николаевна долго шла молча, затем, кусая губы, заговорила:
— Я знаю — мертвые не возвращаются. Но мне не хочется считать Харраса мертвым. Я ему… — глаза Надежды Николаевны наполнились слезами, — не могу изменить. Слишком долго поносили его имя! Пусть хоть я до последнего дыхания останусь верна ему. А тебе большое-большое спасибо, Зариф, что помог раскрыть правду о Харрасе…
Закрыв глаза платком, она беззвучно плакала.
Гаязов не осмеливался ни утешать ее, ни умолять, ни просить. Казалось, в такую минуту любые человеческие слова будут неуместны, бессмысленны, жестоки. Он и сам, чуть не плача, смотрел на розовую гладь Волги. И вдруг ему показались очень мелкими, очень жалкими, очень гадкими его попытки ворваться в такой большой, чистый внутренний мир этой женщины, попытки подменить собой навечно утвердившийся в ее сердце образ человека, который был ей дороже всего на свете.
Надежда Николаевна немного успокоилась.
— Не обижайся на меня, Зариф. Не могу пойти против своего сердца… Ты очень хороший человек… Я верю, ты встретишь настоящего друга. Еще раз прости меня…
Гаязов молча заглянул в ее полные слез глаза и произнес чуть слышно:
— Я сам должен просить у тебя прощения, Надя. Я преклоняю голову перед такой любовью, — и замер, склонив голову.
— Останемся по-прежнему близкими друзьями, Зариф.
— Разреши, Надя, поцеловать тебе руку. — Гаязов горячими губами прикоснулся к холодной руке Надежды Николаевны и, почувствовав, что ему не совладать с подступившими к горлу спазмами, оставил ее одну.
Она долго следила глазами за его все удаляющейся фигурой.
Той же дорогой, которой они шли сюда, вдоль берега, возвращалась Надежда Николаевна одна со своим горем, со своей неизбывной печалью. Над водой клубился легкий туман, кое-где уже зажглись огни, отражаясь в воде золотыми столбами. Грачи успокоились.