Первые шаги
Уже давно отзвучал сигнал отбоя. В кубриках тишина.
Я сижу в классном помещении и зубрю правила высшей математики. Чей-то неожиданно раздавшийся голос заставляет меня вздрогнуть. В дверях стоит Семенов и удивленно смотрит на меня. Он в одном белье, лицо у него заспанное, на лице отпечатались пальцы. Видимо, он только что встал с постели.
— Ты что, — говорит Семенов, — соскучился по взысканию? Ведь за несоблюдение распорядка знаешь, что полагается?
— Знаю, — киваю я в ответ. — А ты что, следишь за мной?
— Да, слежу! Не хочу, чтобы ты взыскание огреб.
— Времени же мало... А по математике — двойка. Завтра комсомольское собрание будет обсуждать...
В школе, и в педагогическом училище я довольно успешно занимался по математике. По высшей же математике у меня провал следовал за провалом.
Преподаватель Фибер ставил мне двойки и предупреждал, что, если я не овладею его курсом, морского офицера из меня не получится. И я решил во что бы то ни стало справиться с математикой, а для этого не считаться со временем.
— Тише! — шепчет Семенов.
В коридоре слышатся шаги дежурного по училищу. Мы выключаем свет. Шаги отдаляются. Оба мы облегченно вздыхаем.
— Ты все-таки дикарь, — печально и рассудительно говорит Семенов.
Я снова вздыхаю, собираю учебники и иду следом за Семеновым спать...
На комсомольском собрании меня жестоко «проработали», припомнив все мои прегрешения за время учебы. Особенно критиковали меня за чрезмерное увлечение танцами, которые, по мнению выступавших комсомольцев, и были одной из причин моих провалов по высшей математике.
Я действительно пристрастился к танцам и прослыл одним из лучших в училище танцоров. Особенно нравилась мне мазурка, и я не пропускал ни одного вечера танцев.
«Все, баста, больше на танцах меня не увидят», — думал я, возвращаясь с собрания.
Накануне выходного дня, когда, как обычно, был организован танцевальный вечер, я сидел над учебниками. В классное помещение доносились приглушенные танцевальные мелодии, но я старался не слышать музыки.
Кто-то вошел в комнату. Я не поднял от учебника головы, заранее зная, что это один из товарищей пришел звать меня на танцы, и намереваясь решительно отказаться.
— Хватит. Пойдем на танцы! — на мое плечо легла чья-то рука.
Я поднял голову. Это был Лактионов, комсорг нашего курса.
— Это ты не по-комсомольски. Ребята хотели помочь тебе, Тебя от чистого сердца критиковали. Понимаешь — от чистого сердца.
— Не пойду, — упрямо повторил я. Лактионов не уходил. Он стоял рядом со мной, о чем-то раздумывая.
— Ну, давай вместе заниматься, — наконец решительно проговорил он, усаживаясь рядом со мной. Лактионов, очень хорошо учился, по математике же он был, бесспорно, первым на нашем курсе.
Я стал было отказываться от помощи, но Лактионов, не отвечая мне, взял лист бумаги и стал выписывать из учебника условия задачи.
Прозанимались мы довольно долго. Я успешно справился с задачей и ответил на большинство вопросов, которые мне задал Лактионов. На следующий день мы снова занимались. Так продолжалось всю неделю.
Как-то на занятии математик вызвал меня к доске. Думаю, что сделал он это по просьбе комсорга.
Я довольно спокойно вышел к доске.
Фибер задал мне вопрос. Я растерянно смотрел на него, с острой досадой чувствуя, что смысл вопроса мне не ясен. Фибер стал еще что-то спрашивать, но я в ответ лишь бормотал что-то невнятное.
Курсанты напряженно смотрели на меня. На лице Лактионова застыло недоумение и разочарование.
— Ведь ты же знаешь! — очень громко сказал, почти крикнул он.
Ни преподаватель, ни курсанты, кажется, даже не заметили нарушения дисциплины. Все смотрели на меня.
А я стоял около доски, не зная куда деть руки, и молчал.
Лишь спустя некоторое время я понял, что этот мой провал был вызван не отсутствием знаний, а утратой уверенности в своих силах.
С еще большим ожесточением я принялся за высшую математику. Лактионов стал уделять мне еще больше внимания.
Мое упорство принесло свои плоды. Настал день, когда я получил четверку. Но еще больше, чем эта отметка, радовало меня то, что я поверил в свои силы, перестал бояться математики.
Лактионов радовался за меня не меньше, чем я сам.
— Ну, все. Теперь — так держать! — объявил он мне. — Но надо подумать и об отдыхе. Завтра пойдем кататься на коньках. Ты умеешь? У нас группа организована.
«Я справился с математикой. Отныне мне никакие трудности не страшны», — самонадеянно думал я. И окрыленный успехом весело кивнул товарищу:
— Пойдем. Обязательно пойдем.
На следующий день мы отправились на стадион.
— Вам какие? — любезно спросил меня пожилой, полный человек в очках и черной спортивной шапочке.
— Вон те, — я ткнул пальцем на коньки с красиво, изогнутыми носами.
— А, вы фигурист! Какой номер носите? Сорок второй?.. Пожалуйста.
Я надел коньки и заковылял к выходу из помещения.
Кто-то из курсантов разнес весть о том, что я отличный фигурист.
— Слушай, научи меня «ласточку» делать, — попросил меня кто-то из товарищей.
Я пробормотал в ответ что-то невразумительное. Довольно уверенно прошел через небольшой сугроб и очутился на ледяном поле.
Тотчас же мои ноги поехали в разные стороны, и я тяжело грохнулся на лед. Меня подняли на ноги.
— Случайность. Равновесие потерял, — объяснил я товарищам и попытался двинуться вперед. Вторично упав, я разбил себе нос.
Руководитель кружка довольно неприветливо спросил:
— Слушайте, вы когда-нибудь хоть смотрели, как люди катаются на коньках?!
— Никогда, — признался я.
Пришлось снять коньки и сдать их человеку в черной спортивной шапочке, пренебрежительно покосившемуся на мой разбитый нос, около которого я придерживал носовой платок.
Так успех в высшей математике привел меня к позорному провалу в конькобежном спорте. «Нет, уверенности в себе мало, надо еще иметь знания и навыки», — очень серьезно раздумывал я, возвращаясь со стадиона в училище.
Приближалась весна. Нам предстояла после завершения курса практика на борту «Комсомольца». Мы с нетерпением ожидали ее. Практика представлялась нам чем-то вроде загородной прогулки на свежем воздухе.
На борт учебного корабля «Комсомолец» мы прибыли с преподавателями, но здесь вошли в подчинение корабельного начальства.
Жизнь на корабле протекала строго и размеренно. Никаких поблажек нам не давали. Подъем был в шесть часов. Пятнадцать минут продолжалась зарядка. Мы проводили ее на верхней палубе. Далее следовала укладка коек. Койки были висячие, и искусством их вязки и укладки мы овладели не сразу. Боцману «Комсомольца» пришлось немало потрудиться, прежде чем мы научились справляться с этим в положенное время.
В восемь часов начинались занятия по изучению корабля. Мы группками разбредались по всем уголкам судна и учили названия частей корабля, их роль в плавании, способы устранения неполадок.
Единственным и любимейшим нашим развлечением были послеобеденные прогулки на шлюпках. Ходили мы на веслах, иногда же поднимали паруса.
Мне кажется, что эти прогулки и заставили нас по-новому, отдавая отчет в трудностях морской жизни, полюбить море и труд моряка. Разумеется, эта любовь не имела ничего общего с приверженностью к морской форме. Это была мужественная, сознательная привязанность к трудной и интересной профессии.
Как-то во время прогулки мы натянули парус. Ветер поднял зыбь. Он все усиливался. Пришлось взять паруса на рифы.[8]
Ветер все крепчал. Пришлось совсем убрать паруса и снова взяться за весла,
«Комсомолец» поднял сигнал: «Всем шлюпкам возвратиться к кораблю!»
Грести было все труднее. Шлюпка прыгала по огромным волнам, то поднимаясь на гребень, то зарываясь носом в воду. Мы еще не овладели как следует греблей и то и дело топили весла. Курсант, назначенный старшиной, что-то взволнованно кричал, но никто его не слушал, все действовали вразброд.