Силвио не мог угадать чувства тех юношей. Их беседа с иностранцем вызывала в нем смешанное чувство ослепления и неполноценности. Они беседовали как люди, готовые к великим свершениям, показывая ему еще раз узость его кругозора. Книга не помогла ему подняться на должную высоту. Ему не хватало мостика, более крепкой опоры, чем стихи и мечты; не хватало человеческого участия. Нужно было, чтобы кто-то из них поднял его с земли и поставил на ноги.
— Андрэ, позвольте мне повторить вопрос, который несколько мгновений назад вам задал Жулио. Что может делать здесь, по вашему мнению, человек официально нейтральный, официально чуждый всем этим потрясениям, чтобы он мог чувствовать себя последовательным?
Это сказал Нобрега! Наконец-то. А с какой скромностью и осторожностью произнес он эти слова! В них слышалось беспокойство. Силвио мысленно поблагодарил его за мягкость, которая его успокаивала, но неожиданно он понял, что вопрос скульптора содержал намек: долг любого человека, находящегося далеко или близко, — принимать участие в судьбах других людей. А он со своей поэзией участвовал в чем-нибудь? Чего стоила поэзия?
Иностранец ответил на предыдущий вопрос:
— Быть с нами.
— Это ответ дипломата! — воскликнул Жулио. — Ответьте как простой человек с улицы, а не как атташе по вопросам культуры.
— Vous avez raizon[29]. Простите. Но все вы участвуете: votre coeur[30] с нами. Мы весьма нуждаемся и в этой форме солидарности.
— Разве с такой солидарностью, удобной и романтической, которую можно проявлять, когда ешь бифштекс или во время сиесты, можно выиграть войну? — настаивал Жулио, мучая его.
— Не только пушки решают ход сражений: моральное состояние, поддержка, ощущаемая со стороны других, играют немаловажную роль.
— Моральная поддержка, Андрэ! Вы плохой дипломат. Или же хотите ввести нас в заблуждение.
— Позвольте мне съесть омлет, ради бога. Если бы это был бифштекс, то после того, что вы сказали некоторое время назад, я уже не смог бы расправиться с ним до конца…
Андрэ не желал разговаривать. Старый Аугусто Гарсия первым заподозрил неладное; чтобы помочь ему, он перевел разговор в другое русло и неожиданно выпалил:
— Так что вы, друг Тадеу, думаете насчет стишков?
Это наверняка была фраза, которую он подготовил с самого начала беседы. Знаменитый Тадеу раздул ноздри, услыхав такой пренебрежительный отзыв. «Стишки!» А стихи Гарсия, что они из себя представляют? Ехидная лиса!
— Я знаю, что вы работаете над новой книгой, — любезно примирил их Карлос Нобрега.
— Vraiment?..[31] — спросил с облегчением француз.
Вмешательство иностранца польстило поэту. Он счел нужным ответить, хотя и нарочито не обратил никакого внимания на ядовитое замечание Аугусто Гарсия.
— Мы все постоянно работаем над очередной книгой, — промолвил он с неестественной развязностью.
— Того же формата, что и предыдущие, или нет? — спросил Зе Мария с ироническим намеком, которого поэт в пылу вдохновения не уловил.
— Конечно. Все на мелованной бумаге и набранные эльзевиром. Я признаю лишь эльзевир. Он придает произведению форму классицизма.
— Я целиком и полностью согласен с вашим мнением, — одобрил Зе Мария. — Одежка книги — это все.
Теперь поэт заподозрил какую-то насмешку и, искоса оценивая студента, спросил его с чрезмерной наивностью: