- Так, может, в Хрестцы на торг?
- А ежели бабы узнают? Прощай тогда наше серебро.
- Твоя правда.
- Я что думаю, куманек? Мы теперь чуду-юду в лощину оттащим, а как стемнеет, вернемся шкуру снимать. Да Нефеду сразу и снесем!
- Ох, мудрено. Ну, как оно, проклятое, оживет да сбежит?
- Так ин дохлое, сам гляди…
В живот несколько раз ткнули – еле-еле, будто через десять слоев ваты.
- А коли все ж не дохлое?
- А ты, куманек, ткни его шильцем. Хошь, я сам?
- Куда? Шкуру попортишь!
- Да я с пониманием. Вон сюды, под коготь…
А-а! Да я тебе сейчас руку откушу, проверяльщик хренов!
- Глянь, куманек, даже не ворохнется. Дохлое ж, говорю…
Усилием воли я затолкала обратно рвущийся из горла рык. Дохлое, так дохлое. Ничего, переживу… Только бы чувствительность возвращалась не так быстро.
- Ты давай, давай, туже лесы на нем мотай. Да узлы не шибко тяни, чтоб потом резать не пришлось. Лыки сверху навяжи, и будет…
- Готово, куманек.
- Глянь первым, нет ли кого?
- Да кому тут быть, кроме нас?
- Да уж полон лес охотников набежало! Ин по нужде не присядешь, отовсюду в тебя рогатиной тычут…
- …нет никого! Давай, куманек, потягали!
- …в снег зарыть али на дерево закинуть?
- …куды в снег-то? На дерево закидывай…
- …ох, боже Вышний! Коли сохранишь для меня эту поживу, поставлю тебе свечку белую на серебряную важку!
- Свят, свят, свят! Идем, куманек, покуда бабы наши не спохватились…
Когда скрип снега и голоса стихли вдали, я попробовала открыть глаза. Веки держало намертво, как, впрочем, и губы, и пальцы, которые я тщетно пыталась расшевелить. И все тело как будто стянуло жестким корсетом – усталые мышцы под ним ныли с каждой минутой сильнее и сильнее. В отдельных местах болело прямо-таки нестерпимо, и я, вдруг испугавшись, изо всех сил задергалась, вывернула шею, с хрустом ободрала лицо обо что-то жесткое и, разлепив один глаз и половину рта, жалобно замычала. Не сразу стало ясно, что темное и холодное у моей щеки – всего лишь еловая ветка и ствол, к которым я была прикручена, словно батон вареной колбасы. Вдобавок еще и на совесть спелената обледеневшей сетью, не хуже стальной проволоки впивавшейся в мою бедную спину… А морду и лапы зачем-то обмотали мочалом… что на фоне прочего выглядело не так уж и плохо, если бы на морозе мочало не дошло до состояния металлического ершика. Так вот что так пугающе хрустело на лице! А я уж решила, что с меня кожа слезает.
Потратив целую вечность и лишившись половины ресниц, я смогла поднять второе веко. Увы, обозримая картина от этого приятней не стала, даже наоборот, вид с двух глаз оказался гораздо пессимистичней. Пообдиравшись о ветку, я соскребла с морды замерзшее лыко, приоткрыла рот и едва не завопила от стрельнувшей в челюсть острой боли. Господи-боже, ну за что мне все это?..
Так, ладно. Порыдать над злосчастной судьбой можно будет потом, а сейчас соберись, тряпка. Если не хочешь, чтобы твою красивую шкурку загнали неизвестному барыге за жалкие пол-меры (интересно, сколько это в рублях?) – соберись. И выпутывайся, пока два любителя халявного серебра не вернулись с подходящим для свежевания инструментом.
Я обвисла на веревках, собираясь с духом. Ох, как не хочется… но выхода нет. Свобода сейчас важнее красоты и отчасти здоровья. Я прикрыла зудящие веки, растравляя в себе обиду. Еще немного, еще чуть-чуть… Когда в груди стало отчетливо припекать и острый комок, царапаясь, покатился по горлу, я изо всех сил вывернула шею и выдохнула. Жиденькое черное облачко сажей осело на веревках. Какого черта?.. И это все?! Ну-ка, еще раз… А, зараза!
Я бессильно уткнулась мордой в ствол. В горле горело, глаза щипало все сильнее. Да что же это такое, а? Бывало ли в моей жизни положение хуже? Хотя… я подняла голову, задумчиво хлюпая носом. Бывало и не раз, первый рабочий год в школе чего стоил. Так что давай-ка, дубинушка, ухнем еще разик… Я открыла глаза и в ужасе дернулась – прямо из ели на меня в упор глядело холодное лицо древнего идола со скорбными складками вдоль бородатых щек. Поперхнувшись собственным визгом, я хватанула воздух раскрытой пастью и вдруг злобно плюнула. Сине-малиновое пламя растеклось по темной коре, весело щелкая на лыковых веревках. Но еще раньше неподвижный лик успел бесследно исчезнуть, оставив меня биться в припадке змеиной ярости. Аггатияр, старый пень, чтоб тебе икалось целую неделю без остановки!
Лыко сдалось первым – зашипело, почернело и обуглилось. А вот обледеневшая сеть дымила, трещала, воняла так, что ноздри закладывало напрочь, но держалась крепко. Так крепко, что ярость опять сменилась отчаянием.