На четырех скатах крыши и высоком кокошнике крыльца снег лежал тонким покровом, повторяя очертания каждой черепицы. Венцы сияли, словно полированное серебро, резные карнизы, углы, ставни, балясины и перильца алмазно посверкивали, а на пуховых сугробах вокруг рубиновыми россыпями алели рябиновые гроздья. Ни забора, ни даже оградки – расчищенная дорожка парадным ковром тянулась к крыльцу, и мои лапы смотрелись на ней совершенно неуместно.
- Дядька Аггатияр! – проорал Мих, громко топая по широким ступеням. Разрумянившийся Иля карабкался следом, разрисовывая заснеженные перила отпечатками растопыренной пятерни. – Дядька Аггатияр, дома ты?
- По-моему, нет, - с облегчением побормотала я себе под нос, но Мих все равно услышал.
- Не трусь, – ободряюще бросил он с высоты крыльца. – Дядька Аггатияр сразу не тронет, сперва выслушает.
- Успокоил, - хмыкнула я. Подумала немного, потопталась на месте, уминая под брюхом края шубы, и свернулась клубком в мягком, словно перина, наносе у крыльца. – Идите, я здесь подожду.
- Вольному воля, - буркнул Мих, отряхивая валенки себе и Иле. Когда оба скрылись в избе, я опустила голову на лапы, неотрывно глядя на дорожку. Закатные лучи расцвечивали ее бледно-розовым и сиреневым, и в их неровном свете тени на снегу плыли, будто сами собой. Потом две из них отделились от сугроба и беззвучно потекли к дому, на ходу темнея и уплотняясь. Я напряглась, сильнее вжимаясь в снег, как вдруг одна из теней, помельче и посубтильней, запнулась, заколыхалась и возопила тонким старческим голосом:
- Батюшка-свят, спаси и сохрани! Что ж это творится, Аггатияр?
- Чего всполошилась, Агафья? – сочным басом протянула вторая. – Гости у нас, али не видишь?
- Да что же это? Да как же это? – Меньшая тень пошла беспокойными волнами, сквозь них, словно в блуждающем свете, то проглядывало, то скрывалось бледное старушечье лицо.
- А вот так! – оборвала ее вторая, ни на грош не изменившись. – Знамо, кто пустил, ты, что ль, погонишь?
- Твоя правда, братушка, - покорно согласилась тень-старуха, вновь пряча лицо. Ее спутник величаво махнул рукой:
- Заходи, коли пришла, незваная. Будет уж под крыльцом хорониться.
Все еще пребывая в неуверенности, я выбралась из-под задубевшей шубы и двинулась за гостеприимным хозяином. Единственным звуком, нарушавшим глухую морозную тишину, был скрип ступеней под моими лапами.
В жарко натопленной горнице напротив широкой расписной печи сидели мои знакомые гаврики. При виде хозяев Мих поднялся с шапкой в руках, отвешивая чинный поклон:
- Здрав будь, дядька Аггатияр! И ты, Агафья Славишна!
- Что ж ты, Мишаня, - отозвалась басистая тень, – дорогу к нам совсем забыл?
- Небось не забыл, - смущенно буркнул парень, искоса поглядывая почему-то на меня. – Сам знаешь, хозяйство на мне. И малого без догляда не оставишь…
Я едва удержалась от смешка, и он, спохватившись, добавил:
- Дядька Аггатияр, мы к тебе с заботой.
- Аж с двумя, - хмыкнул хозяин. Сквозь него тускло просвечивали огоньки свечей. Интересно лобзик пилит, как говаривал… опять не помню, кто. Мих и бровью не ведет, разговаривает с тенями, как с людьми. То ли привык уже, то ли у меня с глазами неладно.
Я моргнула раз, другой, потом зажмурилась до красных пятен под веками, но добилась лишь того, что тени стали двоиться. С одной стороны исходили рябью мутноватые темно-сиреневые силуэты, с другой стороны задумчиво оглаживал короткую бороду кряжистый темноволосый барин лет пятидесяти на вид, из-за плеча которого выглядывала бледная оплывшая, как огарок, старушка-сестра. Что характерно, пахло от обоих той же сладостью, карамельно вязнувшей на зубах.
Барин между тем сбросил на коник тяжелую соболью шубу и глянул на меня так остро, что в затылке засвербело.
- Здрасте, - запоздало пробормотала я, изо всех сил стараясь не зашипеть. Взгляд Аггатияра перешел на Миха и явно потеплел.
- Что ж, отрок, здорово живешь. Давай-ка к столу – будем чай с медом пить, о житье-бытье разговаривать. За братца не тревожься, Агафья присмотрит.
Только сейчас я почувствовала странную теплоту в боку и, скосив глаза, обнаружила там пригревшегося колобка. Он успел обернуться моим хвостом и тихо сопел мне в подмышку.
- Ох, батюшка-свят! – всплеснула руками Агафья. – Илюшка, жихарко, совсем тебя уморили. Иди ко мне, свет ясный, иди… я те киселька дам и шанежку, белую, мяконькую!
Малыш сонно поднял на нее огромные бессмысленные глаза. Мелькнула смутная мысль, что сейчас его самого посадят на лопату и отправят в печь, словно белую шанежку… Но обошлось. Ласково приговаривая, Агафья распутала на нем одежки, пригладила мягкие льняные вихры, оправила рубашечку и сунула в руки кружку теплого молока. В животе у меня предательски заурчало, но тревожные запахи перебивали даже змеиный аппетит.