Я прерываю рассказ, чтобы сказать несколько слов по поводу инцидента с ребенком. Отец часто говорил мне о своем страхе перед толпой и ее враждебности по отношению к нему. Он приводил несколько примеров таких недоразумений. Я уже упоминал про случай с приказчиками и Диазом. Как совместить эту неприязнь посторонних людей с горячей привязанностью к отцу всех, кто его знал? Мне приходится снова вернуться к невольной странности Ренуара. Его скромная манера держаться не могла скрыть того, что он гений, — аномалию, чудовищную для непривычных глаз. Привыкаешь ко всему. К Ренуару привыкали очень быстро. Однако первое впечатление было поразительным. Облик Ренуара был так же далек от условностей, как и его живопись. Вечная сказка про гадкого утенка.
Вернемся к Базилю. Этот новый в жизни отца человек был из богатой семьи, которая принадлежала к старой парижской буржуазии. Его родители знали Эдуарда Мане. Мэтр несколько раз принимал его в своей мастерской. «Пойми, что Мане для нас так же важен, как были Джотто или Чимабуэ для итальянцев кватроченто. Вот-вот наступит Возрождение. Нам необходимо в нем участвовать. Ты знаешь Курбе[59]?»
Базиль и Ренуар стали мечтать об основании группы, которая бы продвинула еще дальше искания этих мастеров. Они предугадывали импрессионизм. Их приобщение к культу природы уже носилось в воздухе. Не колеблясь, они жертвовали посещением музеев, чтобы созерцать феерию осенних красок. Услышав разговор про молодого художника, «примкнувшего к новому течению», они спешили навести о нем справки. Всякий раз их ждало разочарование: они натыкались на «литературщиков», воображающих, что живопись создана для того, чтобы рассказывать истории. «Когда хочешь рассказать историю, бери в руки перо и пиши. Либо прими в гостиной картинную позу и рассказывай!»
Мне с трудом удавалось вырвать у отца обрывки сведений о дружбе с Базилем, об их мечтах и работе. «Зачем говорить о надеждах двух молодых фанатиков? Живописцу засчитывается только то, что он запечатлел на холсте. А это не имеет ничего общего с мечтами. Его область — это добротные краски, разведенные добротным льняным маслом и слегка — скипидаром». В другой раз он говорил: «Нужно бродить и мечтать. Работаешь больше всего тогда, когда ничего не делаешь. Прежде чем разжечь печь, надо положить в нее дров». Вот и поймите его! «Важно то, что Базиль был очень талантлив… и мужествен. Без мужества не обойдешься, а когда есть деньги, неминуемо превратишься в светского человека. Наше открытие природы кружило нам голову». Зато отец любил задерживаться на анекдотах, казавшихся мне малозначительными. Он подтвердил мне хорошо известный рассказ про Глейра, который остановился против него и долго с удивлением рассматривал его этюд. «Вы очень ловки, молодой человек, очень способны, но можно подумать, что вы пишете для забавы. — Совершенно верно, — ответил отец, — если бы это меня не забавляло, я бы не стал писать!» Этот ответ справедливо рассматривается несколькими авторами работ о Ренуаре как принципиальное заявление.
Радость, испытываемая Ренуаром за работой, не мешала ему быть отличным учеником. Он блестяще выдержал экзамен по анатомии, по перспективе, рисунку и передаче сходства. На выпускных экзаменах он прошел одним из первых. Фантен-Латур[60], находившийся тогда в зените славы и посещавший изредка мастерскую Глейра, открыто выражал свое восхищение этим учеником, «чья виртуозность возвращает нас к итальянскому Ренессансу». Он пригласил его к себе и поддержал Глейра, предостерегавшего Ренуара против «неумеренного культа цвета». Ренуар, как всегда вежливый, поддакивал. Чтобы доставить удовольствие Глейру, «продавцу супа, но славному человеку», он написал для него по всем правилам «тело из леденца, возникающее на аспидно-черном фоне, с отраженным светом на плече и страдальческим лицом, какое бывает, когда схватит живот». Глейр было восхитился, а потом был неприятно поражен. Его ученик доказал, что может писать в «драматическом» жанре, и тем не менее продолжает изображать людей, «какими они бывают в любой день своей жизни». «Вы, вы смеетесь над всеми!»
59
60