Отец рассказывал про одного критика, как будто угадавшего в «Диане-охотнице» кое-что от того «открытия природы», которое должно было десять лет спустя заставить парижан вопить. Этот критик указал на правдивость тонов и даже употребил выражение «любовь к плоти», что очень польстило молодому Ренуару. «Я возомнил себя Курбе». Рассказывавший мне об этом пожилой Ренуар относился к делу иначе. «Я терпеть не могу слово „плоть“, ставшее претенциозным. Раз на то пошло, почему не сказать — мясо? Что я люблю, так это девичью кожу, розовую, позволяющую угадать нормально пульсирующую под ней кровь. И более всего люблю безмятежность». Ренуар постоянно возвращался к «свойству женщин жить настоящим моментом. Я говорю о тех, кто работает, ведет хозяйство. У праздных слишком много мыслей в голове. Они становятся интеллектуалками, утрачивают свое ощущение вечности и уже не годятся в натурщицы». Он подчеркивал: «…и руки у них становятся глупыми, ненужными, как тот знаменитый придаток, который нынешние врачи так любят удалять!» В 1863 году Ренуар представил в Салон «Танцующую Эсмеральду». Картина была принята, и это значительное событие вся семья расценила как триумф. Эдмон Ренуар написал по этому поводу статью, след которой затерян. Ренуар был настороже. «Очень мило, разумеется, быть принятым в Салон. Но тут произошло недоразумение. Я предчувствовал, что официальное искусство обернется против нас. Мне просто удалось воспользоваться еще имевшими место сомнениями».
На годы, предшествующие франко-прусской войне, приходится знакомство с Арсеном Уссей[64] и Теофилем Готье[65], которые помогли отцу «поместить» несколько пейзажей, а также первые посещения семьи Шарпантье, о чем свидетельствует портрет мадам Шарпантье, написанный в 1869 году. В семью этого крупного издателя Ренуара ввел Теофиль Готье. Там они встретились с Сезанном. «Сразу, еще прежде чем пришлось увидеть его живопись, я угадал в нем гения». Дружба между ними продолжалась всю жизнь. Но какая разница между моим отцом и Сезанном! Тот выглядел гораздо старше моего отца, хотя родился всего двумя годами раньше. «Он походил на ежа!» Его движения, как и его голос, словно ограничивал невидимый наружный каркас. Слова осторожно сходили с его губ; Сезанн сохранил невероятный провансальский акцент, который вовсе не шел к сдержанным, преувеличенно вежливым манерам молодого провинциала. Порой эта сдержанность давала трещины. Тогда он произносил вслух свои излюбленные ругательства: «мерин» и «олух». Сезанн вечно был озабочен, как бы «не дать кому-нибудь прибрать себя к рукам». Он был недоверчив. Ренуар был в этом отношении прямой противоположностью. Отнюдь не будучи «простофилей» и не страдая верой во всеобщее доброжелательство, отец, однако, считал, что подозрительность отнимает время. «Игра не стоит свеч. Что было с меня взять? У меня ничего не было!» Ренуар не раз мне доказывал, что надо уметь давать себя грабить. «Если ты не защищаешься, это их обескураживает, и они становятся приятными. Люди обожают быть приятными. Только надо давать им случай проявить это свойство».
Сезанн никогда не был особенно активным членом кружка друзей, который все более и более сплачивался вокруг Моне и Писсарро. «Это был одиночка!» Но он разделял их идеи и надежды и верил в «суждение народа». Надо лишь добиться возможности выставиться, взломать двери Салона мсье Бугро, и тогда заслуги молодой живописи станут очевидны сами собой. Наполеон III, «который в конечном счете был славным парнем», по выражению Сезанна, решил создать Салон Отверженных[66]. Этот Салон не оправдал надежд новаторов. Публика им не заинтересовалась, газеты говорили о нем, как о причуде его Величества императора. Приехав в Париж, Сезанн очень надеялся, что его друг Золя поможет ему пробиться. Эти два уроженца города Экса вместе ходили в коллеж. И, отдыхая в траве под соснами Толоне, мечтали о Париже; вместе набрасывали первые пейзажи и строчили первые стихи. Золя был принят у Шарпантье. Слишком нелюдимый, чтобы посещать общество, Сезанн предпочитал компанию художников и более всего — одиночество своей мастерской. «Я пишу натюрморты. Натурщицы меня отпугивают. Плутовки так и караулят проявление мимолетной слабости. Надо быть все время начеку, и это мешает работать!» Он рассчитывал, что друг детства «замолвит за него словечко». Однако Золя считал своего протеже, «не отвечающим требованиям». Золя стоял целиком за официальную живопись, за ту, которая что-то означает. Когда Сезанн делился с ним своими сомнениями на пути «поисков объемов», Золя пытался доказать ему их тщетность. «Ты одарен! Если бы ты заботился о выражении! Твои персонажи ничего не выражают!» Сезанн однажды рассердился: «А выражают ли что-нибудь мои ягодицы?» Ссоры не последовало, но наступило охлаждение, очень устраивавшее Золя, который немного стыдился такой дружбы. Живопись Сезанна была живописью безумца, а произношение делало его неприемлемым в обществе. Лишившись поддержки Золя, Сезанн постепенно отказался от надежды заинтересовать любителей. Он продолжал писать, рассчитывая на «потомство, которое не способно ошибиться!» Однажды он, сияющий, появился в мастерской, снятой Ренуаром совместно с Моне. «Я нашел любителя!» Он обрел его на улице Ла Рошфуко. Сезанн возвращался пешком с вокзала Сен-Лазар, после того как ездил «на этюды» в Сен-Ном-ла-Бретеш. Свой пейзаж он нес под мышкой. Его остановил молодой человек и попросил показать картину. Сезанн приставил холст к стене дома, в тень, чтобы на него не падали отсветы. Незнакомец пришел в восторг, особенно от зелени деревьев: «Чувствуешь их свежесть!» Сезанн тотчас предложил: «Раз мои деревья вам нравятся, берите их себе». «Мне нечем заплатить». Сезанн настоял, и любитель ушел, унеся картину. Художник был не менее счастлив, чем незнакомец. Тот оказался музыкантом Кабане. Он играл на рояле в кафе и не имел гроша за душой. Его пристрастие исполнять собственные сочинения вело к тому, что его всякий раз выставляли за дверь. Отец находил, что Кабане очень талантлив. «Он на пятьдесят лет опередил свое время, в этом его ошибка». Ривьер также говорил о нем, как об огромном даровании, «преждевременно абстрактном». В эпоху, когда восторгались Мейербером, он признавал только двух великих композиторов: Баха и себя. Про его наружность Ренуар говорил: «Его можно было принять за провинциального нотариуса». Ривьер, наоборот, описывал его чудаковатым представителем богемы, как по привычкам, так и по манере одеваться. Надо сказать, что сам Ривьер был больше похож на нотариуса, чем любой представитель этой профессии. Я задерживаюсь на Кабане, потому что Ренуар часто о нем вспоминал. Музыкант стал вскоре неразлучен с группой молодых художников.
64
66