В Кёльнском музее находится сделанный Ренуаром портрет четы Сислей; он дает отличное представление о внимательном и сердечном отношении Сислея как к жене, так и ко всем женщинам вообще. Мадам Сислей не только выражением лица, но всей своей позой лучше всяких объяснений передает счастливую доверчивость, какой она отвечает на внимание этого обходительнейшего человека. Его жена была натурщицей, позировавшей моему отцу и своему будущему супругу. Отец относился к ней с большим уважением. «Необычайная порядочность, прекрасное воспитание. Позировать ее заставляло положение семьи, разорившейся, уж не знаю при каких обстоятельствах». Она захворала неизлечимой болезнью. Сислей проявил исключительную заботливость, проводил целые дни у ее кресла.
«А деньги таяли!» Она умерла в ужасных мучениях от рака языка. «Ее чудесное личико нельзя было узнать! Много ли нужно, чтобы его обезобразить!..»
Некоторые воспоминания отца, подернутые грустью, сквозь которую проскальзывали нотки восхищения, заставляют меня думать, что между ним и Жюдит Готье[68], дочерью писателя, что-то произошло. Он восторженно описывал мне эту «амазонку», ее поступь, голос, манеру одеваться и вкусы. «Она принимала меня в комнате, отделанной в арабском стиле, пол которой был устлан львиными шкурами. И каким-то образом ухитрялась не быть смешной в такой обстановке. Царица Савская, да и только!..» Он с сожалением признавал, что слишком блистательная женщина не может быть уделом художника. «Наше ремесло сопряжено с терпением и последовательными усилиями, оно не вяжется со сверканием и трескотней романтизма». То, что я знаю о Ренуаре, позволяет мне угадать недоразумение, вернее, пропасть, которая их разделяла. Он беспредельно восхищался этой искренностью и неподдельностью истинной дочери своего отца. Жюдит ценила сделанное ею открытие таланта гения, тем более волнующее, что талант скрывался под незаметной внешностью. Однако мудрость Ренуара помогла ему понять, что такой женщине надо подчиняться, что она создана повелевать. Сам он не хотел повелевать, даже питал к этому отвращение. Перед ним была пока еще неясная цель, к которой устремлялось все его существо и которая могла быть достигнута только при условии, что он не будет никому подчинен.
В 1866 году Ренуар написал «Кабачок матушки Антони» в Марлотт. Он столько рассказывал мне про эту деревню, где бывал с Сислеем, Базилем, Моне, Франком-Лями и иногда с Писсарро, что после его смерти я купил себе там дом. Ко мне присоединился Поль Сезанн-сын и поселился в усадьбе, принадлежавшей некогда Жану Нико[69], который содействовал распространению табака во Франции в конце XVI века. Наши прогулки по лесам и полянам, где «непримиримые» дали первый бой, позволяют мне очень точно воссоздать обстановку одного из главных очагов зарождения импрессионизма.
II
Теодор Руссо, Милле, Диаз, Добиньи и Коро много работали в окрестностях Фонтенбло. Милле круглый год жил в Барбизоне, на северной опушке леса, там, где начинались равнинные поля, которые он населял своими сентиментальными крестьянами, так раздражавшими Ренуара. «„Анжелюс“[70] больше повредил религии, чем все разглагольствования Коммунаров», и тут же, противореча себе, добавлял: «Я глуп, если забываю, как люди любят открытки. Их бы напугала Золотая легенда!»[71]
Диаз также писал в Барбизоне, и упоминавшийся раньше инцидент, который привел к знакомству с отцом, произошел несомненно в окрестностях этой деревни, уже тогда посещаемой парижанами. Моне и моему отцу, которые изучали эти места в поисках «мотивов», остальные поручили найти удобную харчевню, где бы сдавались комнаты. Оба разведчика решили расстаться с Барбизоном, «где, куда ни плюнь, натыкаешься на Милле». Местные жители гордились своей знаменитостью, старались походить на персонажи его картин, «как парижанки, проводящие отпуск в Бретани, считают себя обязанными нацепить кружевной колпак, придающий им, как они воображают, местный колорит». Этот пресловутый местный колорит мой отец считал своим личным врагом, называя его «выдумкой людей, чуждых местности». Он хотел, чтобы люди были сами собой, и порицал девушку из Бретани, спешившую нарядиться под парижанку, едва она выйдет из поезда на вокзале Монпарнас. Деревенские свадьбы в местных нарядах, какие еще можно было видеть до войны 1870 года, наполняли его ликованием. Его умиляло пиликание деревенских скрипачей. Но все это должно было быть подлинным. Его неприязнь к маскараду распространилась и на архитектуру. Ренуара раздражали нормандские замки и итальянские виллы в окрестностях Парижа, вдалеке от Нормандии и Италии. Я возражал, указывая на признаваемый им Версаль, с дворцом, имитирующим итальянский. Он, не задумываясь, нашел оправдание этому вывиху географической традиции, равно как и всем подобным вывихам, от Лувра до Потсдама. В течение веков все усовершенствования приходили из Италии. Ренуар, впрочем, любил Версаль с некоторыми оговорками. «Это не Парфенон». Он считал шедеврами французской архитектуры Шартр[72], Везеле[73] и особенно мужской монастырь в Кане[74] и церковь Турню[75]. «Эти постройки, имея всемирное значение, остаются при этом французскими».
68
69
70
71
«
75