Ренуар рассказывал мне о войне 1870 года лишь с тем, чтобы лишний раз подчеркнуть преимущества политики «поплавка». Его рассказ звучал отнюдь не победно, а, напротив, был проникнут большой печалью. Воспоминания того времени всякий раз воскрешали в памяти тяжелую утрату, о которой я вам вскоре поведаю.
Хотя отец не проходил военной службы, ему пришлось явиться в рекрутское присутствие во Дворце инвалидов. Там его признали годным для военной службы. Поставленный в известность князь Бибеско настаивал, чтобы отец согласился на зачисление в штаб генерала дю Барайля, адъютантом которого был он сам: «Вы захватите свои краски и будете заниматься живописью. Немки с их белокурыми волосами и румяными щеками послужат для вас прекрасными натурщицами. Разумеется, Берлин не слишком веселый город, но мы, может быть, будем стоять гарнизоном в Мюнхене. Покатаемся по озеру и будем пить хорошее пиво». Мой отец проявил твердость. Необходимость идти драться ему ничуть не улыбалась. «Я очень боялся выстрелов, но не мог себе представить, что кто-нибудь пойдет за меня сражаться, пока я стану заниматься живописью с генералом дю Барайлем. Если бы того, кто пошел за меня, убили, я потерял бы сон на всю жизнь. Я твердо объявил Бибеско, что буду там, где укажет судьба». Базиль принял приглашение Бибеско, его не прельщала идея заниматься живописью, пока другие пойдут в штыковую атаку, но соблазняла перспектива скакать на лихом коне, мчаться под свист пуль, отвозя ответственное донесение, от которого зависит исход сражения. Ренуар опасался, что все будет обстоять совершенно иначе: «Они вздули австрийцев, а если судить по тем, которых я знал, мы здорово на них смахиваем».
Сначала течение понесло «поплавок» в кирасирский полк. Однако генеральный штаб как раз решил увеличить кавалерийские части, «чтобы быстрее добраться до Берлина!» Понадобилось объезжать лошадей. В соответствии с неподражаемой логикой армии, моего отца, в жизни не сидевшего верхом на лошади, послали в ремонтный запас в Бордо. Он провел всю войну сначала в этом городе, потом в Тарбе, вдали от пальбы, заставлявшей его вздрагивать.
Прибыв в эскадрон, он честно заявил унтер-офицеру, что не умеет сидеть на лошади, «рискуя, что меня переведут в пехоту, но я хотел быть честным до конца». Унтер-офицер послал его к лейтенанту, тот к капитану. Последний нисколько не удивился. «Какая у вас профессия?» — «Художник-живописец». — «Еще удачно, что они не послали вас в артиллерию». Это был славный малый, профессиональный кавалерист, обожавший лошадей и огорченный тем, что с ними придется скоро расстаться и отправить на эту «бессмысленную бойню». Дочь капитана увлекалась живописью. «Вы будете давать ей уроки». — «Я мог бы, пожалуй, научиться ездить верхом». — «Верно! Это вы здорово придумали!» Оказалось, что у Ренуара были кавалерийские способности: через несколько месяцев он сделался законченным наездником. Капитан поручал ему самых нервных лошадей. «Ренуар отлично с ними справляется. Вначале он позволяет им делать что угодно, а кончается тем, что они делают все, что он захочет». Молодой кавалерист применял к лошадям тот же снисходительный метод, что и к моделям. «Я был совершенно счастлив. У капитана я был принят как свой человек. Следил, как девочка пишет маслом, и между тем сам делал ее портрет. У нее была превосходная кожа. Я рассказывал ей про своих парижских друзей. Очень скоро она сделалась еще большей революционеркой, чем я. Ей хотелось сжечь картины г-на Винтерхальтера»[79].
Капитана перевели в Тарб и он захватил с собой моего отца, которому все больше и больше нравилась его новая профессия. «Надо увидеть тарбскую лошадь. Мне они нравятся больше всех: в этих крепышах как раз достаточно арабской крови, чтобы придать им благородство. Лишь с одним из этих коней мне пришлось повозиться. Строптивец нашел способ, как от меня избавиться: всей тяжестью он приваливался к стенке манежа, стараясь раздробить мне ногу. Я испробовал хлыст, ласку, сахар — ничего не помогло. Впрочем, и не удивительно — у него был лоб, как у Гюго!»
Сразу после демобилизации, в самый разгар Коммуны, Ренуар вернулся в Париж. Он стал разыскивать друзей. Почти все покинули столицу, осажденную французами, кроме, кажется, Писсарро, Генетра и, разумеется, музыканта Кабане, который перебивался со дня на день и не мог позволить себе роскоши путешествия. Кто-то из них сообщил моему отцу о смерти Базиля. Тот был убит, когда все было уже проиграно и разгром был очевиден, и убит не скачущим верхом на коне по полю сражения, в стиле Делакруа, а глупейшим образом, при артиллерийском обстреле в Бон-ла-Роланд, на грязной дороге, которую немцы засыпали снарядами, чтобы увеличить растерянность беглецов. Бибеско, раненный за несколько дней до катастрофы, сумел выбраться: крестьяне спрятали его в овине и выходили.
79