…Посмотрим, что же такого чудовищного, подрывающего общественные устои, показывают эти неистовые революционеры.
Клянусь останками Кабанеля[102] и Жерома — здесь талант, много таланта. У этой молодежи свое видение природы, в котором нет ничего банального или скучного. Все это живо, изящно и ярко; это чарует. Какая способность мгновенно уловить сюжет, какая занятная фактура. Все это, правда, обобщено, но сколько тут верных наблюдений!
…Какова же ценность этих новшеств? Представляют ли они собой революцию? Нет, потому что основа и в значительной мере форма искусства остаются прежними. Подготавливают ли они появление новой школы? Нет, потому что школа живет идеями, а не техническими средствами, отличается своими доктринами, а не приемами выполнения. Но если они не вершат революции и не являются зерном новой школы, то что же это? Манера и ничего больше. После Курбе, после Добиньи и Коро, нельзя говорить о том, что „импрессионисты“ изобрели незаконченность. Они ее прославляют, они делают ее системой, возносят, превращают ее в основу искусства. Они подняли незаконченность на пьедестал и поклоняются ей. Вот и все. Это преувеличение, манера, а что такое манера в искусстве, какова ее участь? Оставаться принадлежностью того, кто ее ввел, или маленькой группки, которая ее признала; она будет ограничивать понимание, вместо того чтобы его расширять; она обрекает художника на неподвижность, лишает способности порождать новое, он должен неминуемо скоро исчезнуть. Через несколько лет художники, которые ныне объединили свои силы на бульваре Капуцинок, пойдут каждый своим путем. Самые сильные из них те, кто принадлежит к породе мастеров, признают, что если есть сюжеты, поддающиеся импрессионистической передаче, то есть и другие — и их большинство, — которые требуют точного исполнения и более точного истолкования; что мастерство художника заключается как раз в том, чтобы находить для каждого предмета свой способ выражения, тот, который наиболее ему подходит, следовательно, не быть рабом той или иной системы, а смело выбирать форму, способную выпуклее всего передать его идею. Те из них, кто с течением времени сумел усовершенствовать свой рисунок, откажутся от импрессионизма, как от чего-то, ставшего для них слишком поверхностной формой выражения. Что касается тех, кто отказывается учиться и размышлять и следует до предела впечатлению, то пример Сезанна („Современная Олимпия“) показывает им, какая участь их ожидает. От идеализации к идеализации они придут к тому безудержному романтизму, когда природа — не более, чем предлог для мечтаний, и воображение становится бессильным выразить что-либо помимо личных субъективных фантазий, которые выходят за грань рационального, потому что не подлежат контролю и не могут быть проверены действительностью.
Легко понять, как эти обескураживающие высказывания огорчили участников выставки. Ренуар, вспоминая эту статью, говорил еще, насколько его прежнее возмущение неофита кажется теперь ребячливым. «Дерзать посягать на импрессионизм, экое свинство! Я походил на Полиевкта[104], который собрался ниспровергать идолов. Спустя сорок лет я согласен с Кастаньяри в отношении импрессионизма. Но и через сорок лет меня приводит в бешенство его непонимание того, что „Современная Олимпия“ Сезанна была шедевром классики, более близким Джорджоне, чем Клоду Моне, и что у него перед глазами был прекраснейший пример художника, уже перешагнувшего импрессионизм. Стоит ли говорить о мании писак, которые не понимают, что живопись ремесло, а раз так, то речь идет в первую очередь о вещественных средствах ее выражения. Идеи приходят потом, когда картина уже закончена! Как после этого можно верить тому, будто во Франции есть еще место для живописи?» Но его оптимизм быстро брал верх. «Французы создают живопись, но не любят ее». Он также говорил: «Мы работаем не для критиков, не для маршанов и даже не для любителей вообще, а для полдюжины художников, которые могут оценить наши усилия, потому что пишут сами». Такое утверждение казалось ему слишком узким, он поправил себя: «Пишешь также для мсье Шоке, Ганья и для неизвестного прохожего, который останавливается у витрины торговца и испытывает минутное удовольствие от того, что смотрит на одну из наших картин!»
Приведу еще выдержку из «хроники» «La Patrie» от 21 апреля 1874 года.
102
103
104