«„Варьете“ самый прекрасный театр Парижа. Там бываешь счастливым даже до того, как поднимается занавес. Впрочем, театр, не отделанный белым, красным и золотом, не театр. Царицей театра была Ортанз Шнейдер[117]… Славная девушка!»
Однажды Золя завел в своей ложе разговор с братом отца Эдмоном на «тему о живописи». Ренуар, которому теоретические споры надоедали, обратился к Ортанз Шнейдер, тоже с трудом подавлявшей зевки. «Все это, разумеется, очень мило, — обратился он к ней, — но займемся лучше серьезными вещами. Как ваша грудь — хорошо держится?» — «Что за вопрос!» — рассмеялась в ответ примадонна и приоткрыла корсаж, позволяя убедиться в упругости своих прелестей. Отец, его брат и Оффенбах покатились со смеху. Золя сделался «пунцовый как рак», пробормотал что-то невнятное и убежал. «Это был настоящий провинциал». Ренуар отдавал должное Золя, но не прощал ему непонимания Сезанна. «И кроме того, что за странное желание непременно настаивать на том, чтобы рабочие говорили „дерьмо“!»
Любимой актрисой отца была Жанна Гранье[118]. «Голосок тоненький, но такой отчетливый, чистый, одухотворенный».
Поговорим о Жанне Самари. Передо мной репродукция с ее большого портрета. Как обидно, что я не знал ее! В ней воплощен весь театр: тут все оттенки благородного авторитета и робости перед публикой. Представляешь себе, как она делает по утрам покупки на улице Лепик, с сумкой, полной лука-порея. Она незаметно ощупывала дыни, чтобы проверить их спелость, и критическим оком оценивала свежесть мерланов. Вечером в чудесном белом платье и театральном гриме она становилась королевой. Но прежде всего она — это Ренуар. Она принадлежит той огромной семье, которая простирается от моей матери до Нини, включая маленьких Бераров, Габриэль, Сюзанну Валадон и всех нас, детей Ренуара. Все мы походим друг на друга. Я смотрю на портрет Жанны Самари, как бы смотрел на портрет умершей сестры.
Ренуар встретил Самари у Шарпантье. Потом к нему пришли ее родители. «Если бы вам понадобилась натурщица… Жанна так вами восхищается». Как устоять, если в вас перестают верить даже сами торговцы? Ведь явился же один из них к Ренуару с предложением подделывать Руссо! «С вашей сноровкой никто и разобраться не успеет!» Этот «честный» малый был под впечатлением нескольких написанных до 1870 года пейзажей, в которых сильно чувствовалось влияние Диаза и школы Фонтенбло. По этому поводу я позволю себе отступление — одно из многих. В период, когда отец уже стал «котироваться», он посетил коллекцию одного лондонского любителя. Гордый своими картинами, англичанин повел его в маленькую гостиную, где отдельно, под особым освещением, висело великолепное полотно Руссо. «Вы видите гвоздь моей коллекции — малоизвестную картину Руссо». — «Наоборот, я прекрасно ее знаю», — ответил отец, перед которым висел один из пейзажей его молодости с измененной подписью. Отец не стал разуверять коллекционера. «Он бы слег от огорчения!» Ренуар никогда не открывал глаза владельцам подделок. «Одно из двух, — говорил он, — либо они покупают картины, чтобы спекулировать, — тем хуже для них, — либо любят приобретенное полотно. Зачем тогда поселять у них сомнения?»
Самари жили на улице Фрошо. Сейчас, когда я пишу эти строки, я живу в том же квартале. Из моей квартиры видна задняя стена их дома. На каком этаже они жили? Не на третьем ли, где сейчас как будто живут молодожены: они заняты приготовлением ужина — он точит нож, она накрывает на стол. Знают ли они, что одна из прелестнейших женщин прошлого века подходила к окну, где у них сейчас стоит герань? А может быть, выше, где пожилой человек курит трубку, наблюдая за голубями? Этот, вероятно, знает! Он одинок, и у него достаточно времени, чтобы интересоваться всем вокруг.
Монмартр, который был царством моего отца и его друзей, с тех пор очень изменился. Развлекательные промыслы превратили его в унылое место. Но кое-какие тени прошлого, вроде Жанны Самари, хранят Монмартр от того фальшиво респектабельного обличья, которое душит ныне западные кварталы Парижа. Тут на улице еще можно встретить девушек, возвращающихся с курсов декламации: они повторяют про себя стихи Мольера и, кто знает, может быть, станут в будущем новыми Самари?
Направляясь к Самари, Ренуар поднимался по улице Анри-Монье, пересекал улицу Виктор-Массе и, обменявшись приветствием с консьержкой, бегом поднимался по лестнице и звонил. Актер Дориваль рассказывал со слов Муне-Сюлли[119], который слышал это от самой Самари, что Ренуар так торопился приступить к работе, что не успевал даже поздороваться. Комната была хорошо освещена только с часу до трех, так как квартира выходила окнами на запад и восток. Однако обращенные на восток комнаты были очень маленькими. И, напротив, в гостиной нельзя было писать после трех, потому что ее освещали лучи заходящего солнца. Почему он упорствовал и работал в таких скверных условиях? Вероятнее всего, он переживал фазу внутренней борьбы между природой и мастерской, ему хотелось передать модель во всем беспорядке интимной обстановки, как порой ему было необходимо наблюдать ее при свете рампы. Поэтому он посещал Комеди Франсэз. «По-видимому, мне здорово хотелось ее видеть! Вот уж место, где на всем печать скуки… По счастью, она часто играла в пьесах Мюссе!» Ренуар сделал несколько эскизов с Самари в доме ее родителей. Маленький портрет из коллекции театра Комеди Франсэз написан, вероятно, там, Для большого портрета, находящегося в России, он заставил ее приходить в мастерскую на улице Сен-Жорж. «У них меня слишком баловали. Ее мать обожала пирожные, и после сеанса меня пичкали ими под разговоры Жанны, которая была очаровательной собеседницей. Это так приятно — естественный, без претензий, женский голос».
117
118
119