У Фурнэза отец иногда встречался с Мопассаном. Они с симпатией относились друг к другу, признавая при этом, что между ними нет ничего общего. Ренуар говорил про писателя: «Он все видит в черном свете!» Мопассан отзывался о художнике: «Он носит розовые очки!» В одном они сходились: «Мопассан сумасшедший!» — восклицал Ренуар. «Ренуар безумец!» — вторил ему Мопассан.
Однажды, когда отец писал сидящую в лодке молодую женщину, кто-то подкрался сзади и в шутку закрыл ему глаза руками. Это был барон Барбье, только что вернувшийся из Индокитая, «пустым, как барабан», по его выражению. Правительство республики назначило его мэром Сайгона и дало директиву угодить мандаринам. Они же обожают шампанское, и английский консул поил их вовсю. Престиж Франции был поставлен на карту. Барбье спустил все свое состояние. С последней бутылкой шампанского он подал в отставку и вернулся во Францию. К счастью, он получил пенсию за раны в Алжире, при Рейсгофене[123] и в Крыму.
Мой отец обрадовался встрече и рассказал ему о своем проекте написать большую картину, изображающую завтрак лодочников на террасе ресторана Фурнэз. Барбье предложил взять на себя организацию дела — собрать модели, позаботиться о лодках для фона. «Я ничего не смыслю в живописи, особенно в вашей, но рад вам услужить». Ренуару понадобилось несколько лет на то, чтобы проект «созрел». У него было начато несколько картин, наброски его не удовлетворяли. Наконец, летом 1881 года, он решился. «Я приступаю к „Завтраку“», — заявил он Барбье, который тотчас собрал всех преданных друзей художника. Я не вполне уверен в личности персонажей, фигурирующих в картине. Среди них, в цилиндре, несомненно, Лот и Лестринге, который нагнулся к своему другу — может быть, Ривьеру. Прислонившаяся к балюстраде молодая женщина — Альфонсин Фурнэз — красавица Альфонсин, как называли ее завсегдатаи ресторана. Она умерла в 1935 году в возрасте девяноста двух лет, разоренная дотла: свои сбережения она помещала в русские бумаги. Та, что пьет, — маленькая Анрио, та, что смотрит на Лестринге, скорее всего, Эллен Андре. На первом плане ласкает собачку — моя мать. В прошлом году я отправился посетить эти места. Какая тоска! Заводы, груды угля, закопченные стены, грязная вода. Грузчики-алжирцы, согнутые невзгодами, уныло разгружают металлические бочки с буксира, который лоснится от мазута. Барон Барбье, яхтсмены, беззаботные девушки покинули берег Сены. Ныне они живут только в воображении любителей живописи, которые мечтают о прошлом перед «Завтраком лодочников» в музее Вашингтона.
Как говорилось выше, Ренуар в эти годы ухитрялся сводить свои потребности к минимуму. «Надо быть всегда готовым отправиться за мотивом. Никакого багажа. Зубная щетка и кусок мыла!» Он отпустил бороду, чтобы избежать докучного ежедневного бритья. Одежду шил на заказ, из хорошего английского сукна, но большого гардероба не заводил. Как правило, у него было три костюма. Обычно два серых в прямую полоску — в самом старом он ходил писать — и один вечерний. Он никогда не носил смокинга, сюртука, «самой подходящей одежды для похорон», или визитки, «которая делала его похожим на банковского клерка», и без перехода переодевался из рабочего костюма во фрак. Даже в самые стесненные времена никогда не покупал бумажных сорочек: «Лучше драная полотняная рубашка, чем новенькая бумажная!» Что касается еды — я уже рассказывал о фасоли Моне. Как правило, он питался в молочных. Работая за городом, отец жил в маленьких гостиницах, типа заведения матушки Антони. В те времена во Франции еще сохранялись прелестные уголки. В Париже Ренуар сам подметал комнату, убирал постель и топил печку. Когда «беспорядок одолевал», он мобилизовывал кого-нибудь из натурщиц, чаще их матерей, и, распорядившись произвести полную уборку, покидал мастерскую на сорок восемь часов. Старых вещей не берег. Когда серый костюм номер два продирался на локтях, а башмаки стаптывались, он отдавал их нищему. Так же поступал с мебелью. Он шел по жизни с чудесным ощущением, что его не отягощает никакая собственность. «Руки в брюки». Не оставалось даже картин, так как он их раздавал.
Рисунками и акварелями он растапливал печь. Я еще упомяну об этом, когда буду рассказывать о Габриэль. Но зимой 1881 года у него стали возникать сомнения в безусловных преимуществах такой свободы. «Очень мило, конечно, — никаких уз, — но это не жизненно. Моей связью с обществом были обеды. Это немного, а когда живешь один, вечера тянутся смертельно долго».
123