Вечером в гостинице они с Мэри Кэссет толковали за кружкой сидра о смесях красок. Вдруг она ему сказала: «Одно обстоятельство против вас: ваша техника слишком проста. Публика этого не любит». Это замечание ему польстило. Я себе представляю, как он посапывал, тер нос, нервно теребил край пиджака, одновременно лукаво улыбаясь своей собеседнице. «Ничего, — весело ответил он, — сложные теории всегда можно будет придумать позже!»
Выставка в Париже у Жоржа Пти обернулась новым провалом. Утихшая было злоба вспыхнула с новой силой. Ренуар объяснял такой прием возрождением реваншистского движения. Буланжизм[135] был в самом разгаре. Певица Амиати, звезда «Ла Скала» и «Эльдорадо», вызывала овации, исполняя «Буланже, эльзасский учитель», завернувшись в трехцветный пеплум. Муне-Сюлли декламировал перед наэлектризованной публикой «Сон генерала».
Паулюс, кафешантанный певец, познал славу, далеко превосходящую успехи любого современного Шевалье или Синатра. Чтобы прикоснуться к отвороту его сюртука, девицы, сломя голову, рискуя быть сбитыми с ног, бросались к лошади его фиакра. Когда его узнавали, на улице устраивались манифестации. Эти рассказы пугали Ренуара. Он испытывал отвращение к проявлению чувств на площадях. «Бедняга Паулюс. Душат его в объятиях, несомненно, лжепатриоты и ловкачи». Исступление достигло вершины, когда певец исполнил «Весело и радостно идем мы на парад» из песни «Возвращаясь с парада». «Альказар», где он выступал, превратился в подобие храма буланжизма. Этот культ не ограничивался песнями. Портрет генерала воспроизводился всюду. Его штамповали на платках, резали на набалдашниках тростей, лепили из мыла, выпекали на пряниках, отливали на карамелях, рисовали на тарелках и вазах. Были бутылки, изображавшие его во весь рост, либо по грудь; треуголка служила пробкой. Его бородка завладела вывесками, газетами, трубками, кошельками, пресс-папье. При малейшем намеке на немецкое произношение мужественные граждане, размахивая тростями, бросались на заподозренного чужестранца. Отец резюмировал свои рассказы о настроениях эпохи, напевая уличную песенку того времени, начало которой я запомнил:
По необъяснимой последовательности идей, все, что не являлось явным продолжением французской патриотической традиции, считалось сомнительным. В силу этого импрессионисты, писали иначе, чем художники Салона. Они демонстративно воспроизводили цветы, реки и отдыхающих девушек, вместо того чтобы показывать атаку кирасир, с перекошенным лицом размахивающих знаменами, или дам в греческих туниках, и были, несомненно, иностранными агентами… даже, возможно, переодетыми пруссаками. Антисемитизм еще не проник в массы, иначе бы присутствие в группе Писсарро, посещение Ренуаром Кахен д’Анвер, портреты которых он писал, его дружба с Катюль Мендесом подлили бы масла в огонь. «Любопытнее всего, что героическая живопись Салона не имеет ничего общего с французской традицией. Есть ли какая-либо связь между Мейссонье и Клуэ[136], Кормоном[137] и Ватто?»
Возможно, что у друзей Ренуара были свои собственные политические взгляды, но живопись их слишком поглощала, чтобы они придавали им значение. Мане был совершенным типом крупного либерального буржуа. Писсарро стоял за Коммуну. Если бы Дега был менее занят, он стал бы монархистом. Ренуар слишком любил людей, чтобы не одобрять их всех без разбора. Он любил Коммуну из-за Курбе и церковь из-за Юлия II и Рафаэля.
Поскольку речь идет о политике, чтобы больше не возвращаться к этому второстепенному в глазах Ренуара вопросу, я перескочу к делу Дрейфуса. Как известно, несправедливое осуждение за шпионаж капитана артиллерии иудейского вероисповедания поделило — не в первый раз — Францию на два лагеря. «Те же вечные лагери, — говорил Ренуар, — под разными именами в разные века. Протестанты против католиков, республиканцы против монархистов, коммунары против версальцев. Ныне пробуждается старая распря. Появились дрейфусары и антидрейфусары. Мне бы хотелось быть просто французом. Поэтому я за Ватто, против мсье Бугро!» Ныне этот раздор достиг мировых масштабов и находится в стадии разрешения. Ренуар знал, что вопрос очень серьезен, но был уверен, что как только он будет поставлен, ответ найдется. Он опасался, как бы этот ответ не вылился в мелкобуржуазное антисемитское движение. Ему мерещилась целая армия лавочников в капюшонах, которая поступает с евреями так, как куклуксклановцы с неграми. Ренуар считал, что надо спокойно выждать, пока все минует. «Этот болван Дерулед[138] натворил много зла!» Писсарро стоял за активные действия, Дега тоже, но в совершенно ином смысле. Ренуар восхищался обоими. Он относился с уважением к Дега, питал очень дружественные чувства к Писсарро. Ренуару удалось не поссориться ни с одним из них, хотя отношения с Дега «повисли на волоске!» «Как вы можете продолжать знакомство с этим евреем?» — удивлялся Дега.
135
136
137
138