Обе мастерские Ренуара отапливались угольными печками, комнаты — каминами. Зимой надо было топить непрерывно, иначе становилось нестерпимо холодно. Как-то мой отец, балагуря, стал подражать фехтовальщику в присутствии юного Жерара, сына домовладельца, и ткнул палкой в стену. К великому удивлению обоих, палка целиком исчезла в дыре. Они выглянули наружу. Палка прошла стену насквозь и торчала теперь, как кронштейн для вывески. «Пустяки! — сказал молодой человек философски, — несколько слоев обоев все заделают!..»
Было бы неправильно думать, что после свадьбы Ренуар сразу замкнулся в рамках семейной жизни. Отныне, вместо того чтобы быть всюду и нигде, у него появилась семья, которая его привязывала. Теперь он покидал эту пристань лишь для временных отлучек, как оставляет птица свое гнездо, чтобы наловить мошек, и тут же возвращается домой. Желание приласкать жену, ощутить ее нежность и заботу влекло его к дому. Мы знаем, что в конце жизни он научился открывать мир, не покидая нескольких квадратных метров, к которым приковала его болезнь. До моего рождения его жизненное поприще было еще обширным. Столицей был Замок Туманов, но в него входили Прованс Фрагонара и графство Ниццы; Бургундия, Эссуа и Бретань с ее маленькими портами, Нормандия ловцов ракушек и Сентонж. Ренуар мчался писать порт Ла Рошель, потому что его писал Коро. Не из желания подражать, но потому, что ему хотелось открыть секрет, который доверили старому мастеру башни, построенные в эпоху Ришелье. Он устремлялся в Жаде-Буффан к Сезанну, в Мези с Бертой Моризо, объезжал Испанию с Галлимаром[149], проводил зиму в Болье, лето в Понт Авене. Мать его сопровождала, если считала, что путешествие не окажется слишком утомительным для маленького Пьера. Так, например, она наотрез отказалась ехать в Испанию. Эта экспедиция длилась, впрочем, недолго. «Когда видишь Веласкеса, не хочется больше писать. Отдаешь себе отчет, что все уже сказано!». Часто мать, не любившая отелей, устраивалась в нанятом домике, который тотчас превращался в ренуаровское владение. Мои родители владели даром быть всюду дома и осваивать самые чуждые помещения. «При условии, что это крестьянские дома». Вид палисандровой мебели и горок с безделушками не дал бы Ренуару работать. Друзья, навещавшие моих родителей в Бретани, в Провансе или на той нормандской ферме, где жил зимой Оскар Уайльд, уносили впечатление, что Ренуары занимают это помещение спокон века. Такую интимность помогали создать грошовая глиняная ваза, удачно выбранная моей матерью на рынке, яркая ситцевая занавеска на окне, а особенно картины, которые очень скоро заполняли стены и были повешены, разумеется, без рам, потому что Ренуар признавал только старые, вырезанные от руки рамы из твердого дерева, в которых «чувствуется рука рабочего». Вкусы Ренуара как в отношении рам, так и в остальном нередко поражали людей, претендующих на «хороший вкус». Это выражение его раздражало и из духа противоречия он провозглашал свой «дурной вкус». Ныне яркие цвета дамских нарядов допускаются, может быть, отчасти благодаря Ренуару. Но в его время их оставляли деревенским жителям. Люди «хорошего тона» носили нейтральные цвета. Того же искали в рамах и старинной мебели, качествами которых восхищались, но при обязательном условии, чтобы цвета и особенно позолота были тусклыми. Мой отец напоминал, что первоначально эти рамы были новыми и должны были блестеть, «как золото». Если рама ему очень нравилась, он позволял себе роскошь отдать покрыть ее листовым золотом. Именно так было сделано с рамой к моему портрету в охотничьем костюме: позолоченная более пятидесяти лет назад, она и сейчас шокирует посетителей с «изысканным вкусом». Это итальянская рама конца XVII века. Ренуар сам выбирал ее у антиквара в Ницце. Он считал, что такое массивное обрамление необходимо, чтобы как следует изолировать картину. «Особенно в гостиной на юге, где столько отвлекающих соблазнов для глаз».