Ренуар любил лионского Гиньоля за то, что тот оставался самобытным. Декорации изображали набережную Соны с тусклыми плоскими домами, с окнами, похожими на дыры, однообразными, без лепных украшений и наличников; персонажи представления были одеты в темно-серые или бурые, под стать лионскому небу, цвета. Гиньоль носил свою треуголку и косичку с лентой, Гнаффрон[158] нахлобучивал меховой колпак, и все вместе казалось Ренуару спектаклем, который достоин детей, что в его устах означало немалую похвалу. Друзья, кому я рассказываю про свое детство, нередко бывают того мнения, что подобное воспитание не способно приготовить ребенка к борьбе за существование. Они правы, но отец и не собирался сделать из нас борцов. Мы были подготовлены своими родителями к превратностям судьбы тем, что они нас научили обходиться без роскоши и излишеств, даже без комфорта. «Секрет заключается в ограниченности потребностей». Мои братья и я могли бы вполне жить на супе из капусты, в бараке и чувствовать себя совершенно счастливыми. Нам было запрещено не любить «все, что является нормальной пищей». Если бы один из нас отказался от тарелки бобов, ему наверняка подавали бы их утром и вечером, пока он не привык бы есть это блюдо охотно. Такая строгость внушалась не только желанием облегчить нам жизнь в будущем. Ренуар считал одним из непременных признаков дурного воспитания разборчивость за столом. Он, вероятно, скорее согласился бы увидеть нас нищими, но только не «хамами».
Квартира на улице Ла Рошфуко находилась на пятом этаже, на углу улицы Ла Брюйер. Приезжая в Париж, я почти каждый день прохожу мимо этого места. Смотрю на длинный балкон, выходящий на обе улицы, который был некогда моим владением. Из страха, чтобы я не перелез через перила, мой отец надставил их металлической сеткой. Я обожал лазить. Стены после въезда еще не успели покрасить в светло-серый цвет, и я вспоминаю, что панели были темными. Повыше стены были сплошь увешаны картинами. У посетителя создавалось впечатление, что он ступил в цветущий сад ярких красок, где растения чередовались с телами и лицами. Само собой разумеется, что мне этот мир казался естественным и, наоборот, ощущение фантастического вызывала чужая обстановка.
Всякие походы за пределы нашего мирка проходили под водительством матери. Отец находился в мастерской, которая была расположена в нескольких сотнях метрах от квартиры. Габриэль, теперь пожизненно поселившаяся у нас, занималась домашними делами. Я продолжал называть ее Бибон. Она еще не позировала обнаженной и в мастерскую ходила только со мной, когда мы фигурировали в одной и той же картине или когда вечером отправлялись за патроном. Втроем мы шли по улице Ла Рошфуко и всякий раз я заставлял своих спутников остановиться перед полицейским участком. Полицейская форма мне страшно нравилась, и я мечтал впоследствии приобщиться к этой профессии. Вернувшись домой, отец заглядывал на кухню — просторную светлую комнату, выходившую окнами на юг, на улицу Ла Брюйер. Для Ренуара было очень важно, чтобы в квартире была «веселая» кухня. Днем прислуга и натурщицы заполняли все комнаты. Мать руководила работами, досадуя на невозможность все сделать самой. Она быстро утомлялась. Позднее нам пришлось узнать причину ее слабости: это был диабет. Инсулина еще не существовало.
Постепенно наше пребывание на юге затягивалось — вплоть до холодного времени года. Теперь Ренуар знал, что ему нужны серебристые маслины Прованса, как тридцать пять лет назад он нуждался в голубеющем подлеске и лесной сени Фонтенбло… Моя мать организовала эту перемену жизни без всяких потрясений. И таким образом, я, родившись в Париже, стал уже в самом раннем возрасте южанином. Пьер жил в пансионе Сент-Круа в Нейи, очень любил свое заведение и учителей, которые поощряли его любовь к театру.
Начиная с улицы Ла Рошфуко, я могу рассказывать об отце по личным впечатлениям. Мужчина, который приходил вечером поцеловать меня перед сном, стоит, как живой, в моем воображении. И переносясь к годам, когда пробуждалось мое сознание, меня поражает, как сильна и безусловна была моя уверенность в незыблемости Ренуара. Все, что он делал или говорил, казалось мне бесспорным. Дети верят, что их отец — центр вселенной. Я в это не верил. Мой отец был убежден в том, что у каждого человека на земле есть свое назначение, не более и не менее важное, чем назначение его соседа. Этим он хотел уберечь нас от своего влияния. Но я сознавал, что все, что делает отец, есть именно то, что ему надлежит делать, и трудится он над тем, для чего создан. Чутье несносного мальчишки подсказывало мне, что отец не поддавался сомнениям. Так и было на самом деле: позднее он мне об этом говорил: «Я не знал, хорошо или плохо то, что я делаю, но мною была достигнута ступень, когда на это было совершенно наплевать». «Поплавок» плыл по течению, предназначенному ему судьбой. До этого он делал вид, что принимает те или иные советы, поддается влияниям. Но, как вы знаете, он очень быстро возвращался к собственному языку. Мне как будто удалось дать понять, что его слабость была чисто внешней и что под этими колебаниями скрывалась воля, не руководившаяся доводами. Я решаюсь даже сказать, что это была воля «невольная». «Однако я терял на это время». После Замка Туманов Ренуар перестает слушать кого бы то ни было. Он даже не ходил больше в музей. Вопреки заявлениям и утверждениям, сделанным в предисловии к Ченнино Ченнини[159], Ренуар не смотрит больше картины старых мастеров. Его техника определяется и принадлежит только ему. И чем дальше, тем больше он отрешается от всего, что было сделано до него. Если его живопись, особенно последнего периода, приближается к искусству великих классиков, если Ренуар становится в ряд с Тицианами, Рубенсами, Веласкесами, то это только потому, что он принадлежит к их семье. Ренуар был бы недоволен моими высказываниями. Но слишком много времени прошло после его смерти, чтобы я мог отбросить лицемерную скромность, с какой принято относиться к близким нам людям.
159