«Бесполезно. Не понимаю. Стена в мозгу.
В первый день, первой пулей в лоб.
Собственно говоря, ничего невероятного в этом нет.
Что я, покойников что ли не видела?
И погиб он, как и пристало джокеру, за Темной Завесой.
Тоже ничего странного.
За Темной Завесой каждый шаг может оказаться последним.
Джокеры что-то вроде первых авиаторов. Риск тот же.
Господь карает дураков.
Но это теоретически. А практически ничего не понимаю.
Смерть. Стена в мозгу.
Или наоборот — провал в пустоту.
Рука не находит опоры.
Ничего не вижу.
Умер? Не понимаю!
Что говорят детям? — «Мама уехала».
Куда уехал? Зачем? Как он там живет? Где письма?
Как понять?
Если бы я поняла — смогла бы заплакать.
Если бы заплакала — стала бы человеком.
Умер? Что это значит?
Пустое место за столом.
Рука, протянутая за ножом, за книгой, за листом бумаги останется пустой.
Конь в конюшне никогда не ощутит на себе знакомой тяжести.
Страницы книг не почувствуют пальцев.
Половицы — каблуков.
Мир станет беднее на один звук шагов, на один оттенок волос, на несколько неповторимых жестов, словечек.
Пустота.
Это все, что ты можешь вспомнить?
Книги, лошади, половицы — а где человек?
Твой друг. (Настолько, насколько ты способна дружить.)
Твой ученик. (Это значит, когда ты устала, ты свалила на него свою ношу.)
Твой приемный сын. (А какие дети еще у тебя могут быть?)
Где он?
Пожалуйста.
Юзеф Бринкер. Семнадцать лет. Темные волосы, серые глаза.
Мальчик, которому снились кошмары.
Мы возвращались с Конрадом из Туле, из грабительского набега за виноградной лозой. Это была самая невероятная авантюра, какую только можно вообразить. В Туле я была вне закона. Немногие верили, что мы хоть что-то добудем. Еще меньше — что вернемся назад. Мы сделали и то и другое. И в маленьком городишке на Гелии мы отдыхали.
Как он назывался? Не помню. Помню только дом и сад, заходящее солнце на вершинах яблонь.
Семья — мать, отец, дочь, уже сама с ребенком, и сын.
Мне было не до них. Но я тогда была джокером в полной силе — двадцать лет. И ночью я отправилась путешествовать по снам обитателей дома.
Надолго задержалась в мерцающих сновидениях малыша, а потом попала в до боли знакомый кошмар.
Они все: родители, друзья, любимые, просто попутчики, просто люди уходят, уезжают, удаляются, ты видишь, но не можешь догнать.
Дорога неожиданно начинает взбираться в гору, на какие-то совсем уж отвесные кручи, внизу шумит вода, кружится от высоты голова, ноги скользят в песке, воздух плотный, вязкий, в нем приходиться плыть короткими рывками, а крик остается у тебя же во рту.
Только на этот раз брошенной была не я, а этот темноволосый мальчишка, которого я днем и не разглядела толком.
И я не позволила ему проснуться, как обычно, от страха, с подступающим к горлу сердцем.
Я толкнула его в спину — ладонью между лопаток и велела: «Лети!» И он послушался.
Два-три широких шага, ботинки уже только царапают песок, а потом все обрывается, земля уходит со страшной скоростью вниз, и ты уже в синеве, в безбрежном океан. И какая теперь разница, за кем ты гнался? Для чего? Все забыто ради проснувшейся в тебе невероятной силы.
Но даже тогда у меня еще не было никакой задней мысли. Я частенько так забавлялась — разрушала чужие кошмары. Что мне, трудно что ли?
А вот наутро он спускался по лестнице к завтраку, увидел меня и застыл.
Тоже ничего странного. Мне частенько приходится встречаться наяву с теми, с кем я уже виделась во сне. И реакция бывает самая разная: недовольство, страх. Кто-то отмахивается: «Не может быть!»
А тут — восторг.
«Так значит, все это было на самом деле!»
Взгляд его меня и покорил.
Я спросила:
— Как тебя зовут?
— Юзеф.
— Тебе часто снятся кошмары?
— Не очень.
Врет.
— Знаешь, кто я?
— Вы — Рида Светлая.
— Хочешь, возьму тебя с собой, и научу, как бороться с дурными снами?
— Хочу.
— Но смотри, это будет тяжело и страшно. Запомни, что ты в любой момент можешь уйти.
— Я не уйду.
Он и правда не ушел. Хотя, я не раз думала, что утром его не увижу.
Конрад с Пикколо устроили ему полную обструкцию. (Конечно, неосознанно, но от этого же не легче!)
Еще бы — на место интеллектуала Кэвина в нашу компанию пришел этот типичный мещанин во дворянстве, который и говорил-то не всегда грамотно.
Я отдирала от него старые привычки буквально молотком и зубилом.
Как он бледнел, садясь в седло!
Как цеплялся за свою челку! Косую, до бровей, чтобы закрыть лоб, спрятать глаза.
В конце концов, я заявила: «Если завтра увижу тебя с челкой — сама подстригу».
Этого унижения он вынести уже не смог и побежал к парикмахеру.
А наутро Пикколо воскликнул: «Да у него же совершенно флорентийское лицо!»
(Что он тогда имел в виду — непостижимо, особенно, если учесть голландско-польское происхождение Юзефа. Но, наверное, это был комплимент.)
А потом, когда я поняла, что больше не смогу быть джокером, я отдала ему все — замок, земли, свое имя, свою власть. Он один знал о моем побеге.
Помню, когда я собирала вещи…
В спешке, в расстроенных чувствах, потому что уезжать из Дома Ламме, это было все равно, что отрывать бинт от раны.
Я застыла на стремянке с маленькой копией «Святого источника» Дени в руках и спросила: «Может оставить ее тебе?» — мы оба любили ее одинаково.
И Юзеф, новоиспеченный мастер иллюзий, в припадке щедрости воскликнул: «Да кантуй ее в бросайер!» (Имелось в виду: «Бросай в контейнер!»)
И благодаря ему, я вспоминала свой отъезд не иначе, как смеясь.
И вот, вернувшись, я наткнулась на этот холмик.
Невероятно.
Конечно, он мог умереть, но почему так рано?
Они на мне сразу поставили крест.
Постой, что это? При чем тут это?
Не помню.
О чем я думала до?
Где он ошибся?
Почему так быстро — и двух лет не прошло?
Стой, вот что!
Они на мне сразу поставили крест.
В первый день. Первой пулей в лоб.
Дети любят в театре вскакивать с мест.
Я забыл, что это окоп.
Потому что даже смерть джокера имеет свою причину.
Он ошибся. О чем-то забыл.
Или о ком-то?
Может быть.
И знать это очень важно.
Потому что (И это первая ясная мысль, за которую можно уцепиться.)
Потому, что мне придется идти следом за ним».
Черемуха уже давно облетела, но лунноцвет все еще был усыпан белыми гроздьями цветов. Рида наломала веток и укрыла этим живым покрывалом всю могилу. Уже не для Юзефа, для себя, чтобы оставить зарубку на память.
И, как это часто бывает на похоронах, она грустила больше не о покойном, а о себе. О том, что хоть и отказалась от власти мастера иллюзий, но человеком так и не стала, и не может даже оплакать Юзефа по-настоящему.
«Хотя, разве ему это сейчас нужно? А мне?»
Когда Рида вернулась домой, Майкл уже мирно спал. Она велела подавать завтрак и поднялась в свою комнату. Новую, купленную на Земле куртку уже украшала свежая прореха — там, где прошлись птичьи когти. Со временем, конечно, от этих прорех и заплат куртка станет еще ближе и роднее, но сейчас Рида поморщилась и бросила ее в кресло.
И тут услышала отчаянный вопль Ламме из подвала: «Ай-яй-яй беда!»
Она бросилась на помощь своему любимцу и застыла.
Ламме имел в виду ее.
На кровати сидела, нервно подергивая усами, сфиксида.
Не огромный хищный ящер Южного Материка, нет, его младший брат, вернее сестра с севера. Молодая самка, размером с леопарда, с бурой складчатой кожей, тяжелыми лапами и серебристой гривой на шее и хребте.
Ее нижняя челюсть мелко дрожала, словно от смеха, глаза то затягивались мигательной перепонкой, то открывались, и все это не предвещало ничего хорошего. Незнакомая обстановка, чужие запахи и звуки уже взвинтили дикого зверя, и, как только страх достигнет предела сфиксида прыгнет.