— Да вы не только кричать громко умеете, — не унимался Шило, — но и глядите отважно! Доброе воинство, доброе — всех козявок в округе распугали! Ещё бы — таким-то криком!
Егорка поёжился: он видел, что ещё немного, и синекафтанные не выдержат насмешек и бросятся на его товарищей. Стрельбы и поножовщины, конечно, не будет, но бока им намнут знатно. Он стал озираться: может, сбежать, пока не поздно — а то не поглядят, что отрок? Но бежать было стыдно — пусть даже стрельцы Микулинского и не правы, но он вместе с ними, стало быть… Что "стало быть" — Егорка сказать не мог, но знал, что бежать сейчас — значит, совершить нечестный поступок. А нечестных поступков он за всю свою жизнь, пусть пока и недолгую, не совершал, и не хотел совершать в дальнейшем.
В среде синекафтанных возник ропот, который, усилившись, стал похож на дальние раскаты грома. Егорка понимал, до всеобщей свалки осталось совсем немного. Вот здоровенный черноволосый детина с тёмно-рыжей бородой сделал шаг вперёд, за ним другие, и ещё, и ещё. Вся масса стрелецов пришла в движение, быстро ускоряя ход. Начальники, командовавшие обучением, что-то кричали, но их никто не слушал. "Ой-ёй-ёй, — подумал Егорка, — кажется, пора бежать". Чернокафтанные стрельцы, словно не замечая численного превосходства противника, усмехаясь, доставали из ножен сабли, и разворачивали их обухом — тупой стороной — чтобы никого случайно не зарубить. Они, кажется, были даже рады схватке, словно она давала возможность, встряхнуться после долгого ратного безделья.
До бегущих синекафтанников оставалось уже саженей тридцать, когда между ними и стрельцами боярина Микулинского откуда-то сбоку стремительно врубились двое. Стрелецкий голова в синем кафтане лупил стрельцов тростью по спинам головам и громко кричал:
— А ну, всем стоять, батогов захотели?!!
Боярин Микулинский просто вынул саблю из ножен, и, не разворачивая её обухом вперёд, смотрел на бегущих, открыто и по-доброму улыбаясь им. Но в улыбке его было нечто, отчего задние стрельцы замедлили шаг и остановились, за ними — те, что бежали впереди. И лишь самые первые в горячке предвкушаемой драки не слышали и не видели ничего, но таких было уже немного, не более полусотни. Стрелецкий голова[45], догнав бегущего впереди других черноволосого зачинщика, сбил его конём на землю и, проскакав ещё несколько саженей, остановился, развернувшись лицом к стрельцам, которые, недовольно ворча, наконец-то остановились и медленно потянулись обратно. Распря была пресечена в зародыше.
Боярин Микулинский, сурово взглянув на своих стрельцов, не сказал ни слова, а лишь пришпорил коня и поскакал неспешной рысью в сторону Москвы. Чернокафтанники вложили сабли в ножны и последовали за ним. Последним трусил на своей лошадёнке Егорка, слушая стрелецкие разговоры:
— Жаль, размяться не вышло, — произнёс самый молодой, который был старше Егорки лишь годика на три.
— Ничего, скоро крымчаки придут — разомнёшься, — ответил стрелец лет тридцати с едва заметным шрамом на шее.
— Поскорей бы.
— Навоюешься ещё.
— Слушай, дядя, — не унимался молодой, — а что это они там бабахали?
Стрелец со шрамом посмотрел на него насмешливо:
— Ты сколько уже служишь?
— Ещё полгодика — и год будет. Огромный срок! Из городовых казаков взят боярином Микулинским за лихость в рубке.
— А в городовых казаках сколько состоял?
— Ну, это совсем много, — ухмыльнулся молодой, — ещё бы месяца три — и полгода точно было бы.
— Заметно.
Некоторое время они ехали молча.
— Дядя, что заметно-то?
— Что ещё года нет, племянничек.
— Слушай, да ты не кочевряжься. Объясни толком, что это было?
— Дело это было, — ответил старший и снова замолчал, словно наслаждаясь неведением молодого. Но тот долгого молчания не выносил:
— Да скажи ты толком.
— Приём это боевой. Пищаль ведь быстро не зарядишь, верно?
— Верно. Я, конечно, уже много умею, но до тебя далеко, — подольстился молодой.
— Первый ряд стреляет из пищали и уходит назад, второй становится вперёд и тоже стреляет. А пока передние стреляют, задние ряды — заряжают. Потом третий, четвёртый и другие. Потом снова первый. Понял?
Лицо молодого растянулось в улыбке:
— Понял! Это чтобы ворогу роздыху не давать.
— Всё верно, — подтвердил старший, — у немцев этот боевой приём называется "улитка". По-ихнему — караколь[46].
— Тогда зачем мы насмехались над ними?
— Затем, что навык придёт, когда приём этот — с порохом и пулями. Всё, как в бою, по-настоящему. А голова у них — то ли пороху пожалел, то ли ещё чего. А без пороха толку мало. Стрелец должен не только бабахать, должен он успеть зарядить пищаль, пока другие палят, и от других не отстать. А на это навык нужен.
45
Стрелецкий голова — в то время командир стрелецкого "прибора" (полка). Позже командиры полков, как и сами полки, назывались по-разному: прибор — приказ — полк; голова — полковник.
46
Caracol