— Здесь хранятся сочинения великих эллинов. Ты знаешь, кто такие Пиндар, Аристофан, Полибий?
— Полибия знаю, — встрепенулся Егорка, услышав знакомое по разговору с Глебом имя.
— Конечно же, не знаешь, — не слушая его, сказал окольничий, — да откуда тебе их знать? Их даже из бояр вряд ли кто знает. Им бы всё больше на саблях рубиться, пьянствовать да людей губить. А книжную мудрость почитают уделом священников. Глупцы.
— Про Полибия мне Глеб рассказывал, — произнёс Егорка, — а Пиндара[65] Аристофаном[66] я не знаю.
— Были, были такие люди, — сказал Иван Трофимович, — жили они много веков назад, но память о себе оставили в этих свитках. Память на все времена.
— А что они там написали? — поинтересовался Егорка.
Но окольничий его не слушал:
— А в том сундуке — латиняне. Цицерон[67], Вергилий[68], Светоний[69].
Егорке казалось, что Иван Трофимович говорит не по-русски, настолько обильно его речь бьша пересыпана чужими, неизвестными именами. Но окольничий говорил о них с теплотой, как о близких родственниках.
— А вон там направо в углу семь сундуков — из Казанской добычи. Государь велел после взятия Казани собрать все книги и свитки, что уцелели при грабеже и отправить в Москву. Правда, с тех пор заняться ими было недосуг. Смотрел я как-то — там всё больше басурманским письмом написано. Но это ещё бы ничего, знающие люди в Москве есть. Но некоторые книги попадаются — и не разобрать, то ли каракули детские, то ли письмо неведомое.
— А зачем они нужны, если всё равно никто прочитать не может? — робко спросил Егорка. — Может, они и не нужны совсем?
Окольничий посмотрел на него, как поп на еретика:
— Не нужны? Да ты знаешь, за сколько тысяч вёрст отсюда находится земля, в которой они написаны? Думаешь, татары зря их у себя хранили? Нет, нужны они нам, нужны. И если сейчас никто не может прочитать, что здесь написано, значит, надо найти такого человека, который сможет. Эх, с этими набегами всё никак руки не доходят. Ну ничего, татар отобьём, поищу таких людей. Посланникам нашим скажу, пусть там, в басурманских землях, поспрашивают. Авось найдут кого. Конечно, найдут.
Егорка почтительно слушал своего наставника. Иван Трофимович замолчал, вздохнул и, открыв сундук с римскими свитками, стал в нём копаться. Достав несколько, удовлетворённо хмыкнул и сказал:
— Публий Корнелий Тацит[70]. Хорошо про германские нравы писал. И сейчас полезно почитать. Возьмусь на досуге. А ты на вот… — Окольничий покопался в сундуке. — Возьми русскую книгу, не так давно из Литвы привезена. И в грамоте поднатореешь, и новое узнаешь.
И он протянул Егорке увесистый фолиант в обложке из толстой кожи:
— Про устройство мира здесь, как учёные люди видят.
Видя, что факел скоро погаснет, а Егорка просто заскучал в подземелье, коротко бросил:
— Осознал, какие сокровища?
И, не дождавшись ответа, добавил разочарованно:
— Да откуда тебе… Тяму не хватает[71], мал ты да мудрости книжной не знаешь. Ничего, поумнеешь ещё. Пошли обратно. А то придётся в потёмках рыскать.
Глава 9
БРАТ ГИЙОМ
Москва, начало весны 1572 года
Брат Гийом добрался до Москвы в начале весны. Тепло пришло раньше, чем обычно, и днём с крыш уже вовсю текло, а ночью некрепкий морозец схватывал зернистый снег непрочной плёнкой ледяной коросты. Москва-река взбухла, надулась, но ещё не вскрылась, угрожая в любой момент взбудоражить горожан пушечной пальбой лопающегося под напором талых вод льда.
Ещё при подходе к Москве коадъютор решил, что появляться в стольном городе в образе богомольца не следует. Уж больно он намозолил всем глаза в Новгороде — вдруг да напишет тамошний воевода в Москву, что есть такой странный человек в драном валенном сапоге, который оставляет после себя писанные богомерзкой латынью нехорошие письма, где указано всё — и сколько войск в городе, и как они вооружены, и сколько пушек на стенах. Тогда всех странствующих, пришедших поклониться святыням, Разбойный приказ будет хватать с особым тщанием, а что схваченные под пыткой молчать не будут — это само собой. Никто ж не молчит.
Вот и поменял иезуит ещё вёрст за пятьдесят от Москвы свои приметные валенные сапоги, один из которых был изодран волком по дороге на Новгород. Новые сапоги на нём были — только что из-под валяльного стана, сшитые суровой просмоленной ниткой, и подбитые от начинающейся весенней слякоти толстой бычьей кожей.
65
Пиндар — древнегреческий поэт VI–V веков до н. э. Спустя несколько веков после смерти был включён в состав «девяти лириков» — группы наиболее выдающихся греческих поэтов.
66
Аристофан — выдающийся древнегреческий комедиограф V–IV веков до н. э., прозванный "отцом комедии".
67
Цицерон — древнеримский оратор и политический деятель II–I веков до н. э. Считался лучшим оратором Рима.
69
Светоний — древнеримский историк I века н. э. Его наиболее известный труд — "Жизнеописания двенадцати Цезарей".
70
Тацит — древнеримский историк I–II веков н. э. Оставил после себя большое количество исторических трудов, из которых до нас дошло меньше половины. Предположительно в библиотеке Ивана Грозного были неизвестные нам сочинения.