— Ешь, — произнёс Давид, перекрестившись на икону, и глянул искоса на гостя — великий пост, скоромного не будет.
Иезуит кивнул в ответ и принялся за еду. Некоторое время они ели молча, и лишь когда каша была съедена, хозяин дома, налив себе и гостю сбитня в медные бокалы, спросил:
— Ну, говори, с чем пришёл?
— Не хотел я к тебе идти, — ответил иезуит, отрываясь от пищи, — да нужда заставила.
— Поиздержался, поди? — поинтересовался Давид.
— Поиздержался.
— Велю отсьшать серебра.
— Благодарю, Давид.
Хозяин дома отхлебнул сбитня, внимательно посмотрел на гостя:
— С чем на этот раз пожаловал?
— Узнать хочу, готов ли государь, чтобы выслушать глашатаев истинной Церкви?
Давид вздохнул:
— Не готов. Беседы с ним веду, — помаленьку, потихохоньку — в лоб-то ведь не спросишь. Но не хочет он во время войны говорить об этом. Народ ведь… Народу не объяснишь, что вместе общего врага бить сподручнее, а турки с татарами — враг сильный и настырный. Раздоры меж христианами делают нас слабее. А для многих латиняне ничем не лучше татар.
— Грустно это.
Давид прищурился:
— Слышал я, что лютеране да кальвинисты тоже кричат, что турки лучше, чем папа[79].
— Не ведают они, что творят.
— А индульгенции? — Давид презрительно сморщился. — Как убедить государя принять новую веру, когда католики творят такое непотребство?
— Это в прошлом, — ответил иезуит, — папа запретил индульгенции[80].
Давид выдохнул:
— Хоть какая-то хорошая весть.
Иезуит допил сбитень:
— Много ли в окружении царя истовых приверженцев православной веры?
— Хватает. Но это пока.
— До прихода татар?
— Да! — Давид в сердцах хватил кулачищем по столешнице. — Только и остаётся, что на окаянных надеяться. Как побьют наше войско, так сторонников у царя и поубавится. И ведь непременно побьют! Войска мало, пороху мало. А может, и к лучшему, что мало? Через поражение, через смерть придут люди к пониманию, что вместе лучше, чем порознь. Вот тогда и настанет наше время. А уж я-то государю нашепчу, что делать.
Он на мгновение остановился, задумался, понизил голос:
— А кто знает, может, тогда государь уже другой будет? А Фёдор Иванович[81] — умишком-то мя-а-аконький. Ему что ни посоветуешь — всё сделает. А если уж правильные люди в окружении будут…
Давид замолчал и посмотрел на иезуита:
— Вот так-то, божий странник.
Он снова налил себе и гостю сбитня. Выпив, глянул на иезуита:
— Серебра отсыплю, сколько скажешь. Татар летом ждём. А там — наше время грядёт.
Брат Гийом покидал дом Давида[82], пряча за пазухой увесистый кошель, плотно набитый московскими мечевыми[83]монетами. Он торопился на Красную площадь. Подходило время обедни, когда Петер должен был появиться в Покровском храме…
…На Красной площади вовсю шёл торг. Малые и большие купцы одной рукой крестились, слыша колокольный звон, а другой отпускали товар. Брат Гийом прошёл мимо торговых рядов, не обращая внимания на зазывал. Он решил войти в храм и отстоять обедню, чтобы наверняка не пропустить Петера, если тот действительно ежедневно приходит сюда.
Он скользил взглядом по многолюдью площади, не находя в толпе молодого терциария ордена иезуитов, притворно принявшего чужую веру ради торжества истинной Церкви. И только у самого входа в храм он заметил знакомую фигуру, одетую в богатую русскую одежду. Хотя брат Гийом разговаривал с Петером лишь один раз, да ещё раз, ещё раньше, видел в Реймсе, он прочно сохранил в памяти его манеру держать себя, жесты, поворот головы. Поэтому узнал сразу.
Петер раздавал нищим милостыню. Дождавшись, когда он, перекрестившись на входе, уже собирался войти в храм, брат Гийом подошёл ближе и произнёс негромко, чтобы его голос слышал только Петер:
— Pater noster, qui es in caelis.
Глава 10
ОГРОМНАЯ ЦЕННОСТЬ
Москва, начало весны 1572 года
Петер уж три месяца жил в Москве. Быть царским крестником оказалось приятно и нехлопотно. Любые прихоти его исполнялись быстро, и нужды он ни в чём не знал. Только приходилось ежедневно видеться с царём, вести с ним долгие беседы да выполнять различные поручения. Впрочем, тоже необременительные.
Однажды царь предложил ему возглавить отряд "государевых людей", взяв под начало наследников именитых боярских семей. Но Петер уже достаточно пожил в Москве, чтобы понять, что эти одетые в чёрное люди уважением не пользуются и вызывают лишь страх и тщательно скрываемую ненависть. Причём у всех сословий. Да и ссориться с влиятельными боярами ему не хотелось. И так на него стали посматривать искоса: иноземец, выскочка, а у царя в любимчиках. А если возьмётся командовать старинными боярскими родами — тут только ходи да оглядывайся: не зарежет ли тебя кто в тёмном углу?
79
"Лучше турки, чем папа" — девиз многих протестантов. Некоторые даже вышивали его на одежде и головных уборах.
81
Фёдор Иванович — сын Ивана Грозного, царь всея Руси в 1584–1598 годах. Оценивается историками как человек, не способный к государственному управлению. Умер на сорок первом году жизни.
82
Давид Ростовский — епископ РПЦ, с 1576 года — архиепископ Ростовский, Ярословский и Белозерский. В 1582 году во время миссии в Москве иезуита Антонио Поссевино высказывался в пользу католичества, за что в 1583 году заключён в монастырь с формулировкой "…Давида ересь его разоблачив, посла в монастырь под начало, дондеже в чувство придёт". Год смерти Давида Ростовского неизвестен.
83
Московская мечевая деньга — серебряная монета весом 0,34 грамма с изображением всадника с мечом. Была в ходу наряду с новгородской серебряной монетой вдвое большего веса, на которой изображался всадник с копьём — отсюда "копейка".