В Ворожеево мы вернулись уже около одиннадцати вечера. Однако никто там и не думал ложиться спать. За долгие годы покоя и запустения деревня впервые была так взбудоражена. Почти все ее теперешние обитатели собрались у бабы Дуни. Несмотря на позднее время, отправились туда и мы.
Баба Дуня стала царицей бала. Она восседала во главе стола, за которым разместились все. Здесь были: я, Светка, Пал Палыч, мой отец, дядя Егор и даже Володя с Игорем, не успевшие еще покинуть Ворожеево. Старик Максимыч впервые так поздно покинул свое жилище, не опасаясь встретиться с духом Куделина. Лишь беднягу Вовку тетя Катя никуда не отпустила и утолкала в постель, оставшись вместе с сыном.
Мы наголодались после зсех дневных приключений, и хозяйка потчевала нас за столом чаем и всевозможными своими деликатесами.
— Теть Дунь, давай колись, рассказывай, откуда икону взяла, — прожевав блин с вареньем, настаивал Пал Палыч.
— Так я же уже рассказала, — отбивалась старушка.
— То не нам, — возражал ее племянник — Давай теперь нам рассказывай. Без нас сейчас бы и след этой иконы простыл.
— Ох, Пашка, ну что с тобой делать, слушайте. Да и рассказывать-то особенно нечего.
В тот день, когда церковь разоряли в Ворожееве, когда Аня с Николаем иконы из нее выносили, я раным-рано встала.
Пошла скотину свою проведала, да и собиралась на работу идти. Я тогда в коровнике работала. А перед тем надо было мне еще за водой сходить. А колодец-то в деревне, сам знаешь, он и сейчас на том же месте.
— Ну, ну, — кивнул головой Пал Палыч.
— Баранки гну, — откликнулась баба Дуня. — Вышла я из дому, да в сторону Ворожеева-то и пошла. Вижу — в пыли на другой стороне дороги у березок, что вдоль кладбищенской ограды растут, лежит кто-то. Я думала, пьяный валяется, хотела обойти. Потом соображаю, дай гляну кто, может, кто-то из знакомых. Подошла, да и ахнула. Лежит отец Михаил. Лицом вниз и руки под себя подобрал.
Я тогда в церковь-то не ходила, хоть мать у меня была верующей, сам знаешь. Да так я в церковь-то ходить и не научилась. До сих пор мне все там как-то не так кажется. Но и в комсомоле я не была. Меня за то много ругали. Премий не давали. Много было всякого, да что поминать. Только отца своего я им простить не могла. Вот и в комсомоле не была тоже. А отец Михаил, он к нам, когда я еще до замужества с матерью жила, заходил. Заходил, с ней часто беседовал, и я знала, что он добрый. Хороший человек был наш поп, царствие ему небесное. Вот и жалко мне его стало. Да и вообще любого человека жалко. Вижу ведь, случилось что-то, не стал бы он так пьяным валяться. Выпить он, конечно, мог, как и все, но не допьяна. Я сначала сразу самое худшее подумала. Думаю, убили попа. Испугалась, хотела бежать. Потом все-таки подошла, наклонилась и за плечо его тронула. А он вдруг застонал и голову поднял. "Ты, говорит, кто? Ангел?" Я ему: "Отец Михаил, какой я ангел, я Дуня Михеева". Я тогда уж замужем была и фамилию мужа взяла. Но вижу, что поп наш на меня смотрит и не узнает и вообще мало чего понимает. Взгляд у него такой туманный. Он мне опять говорит: "Умираю. Спаси". Я ему: "Сейчас, отец Михаил, кого-нибудь кликну". Алешка-то мой уже на войне был, так хотела в деревню бежать. А он: "Стой! Не надо! Не зови никого!" И вроде бы даже и немного очухался, взгляд у него просветлился. Поднялся на колени и говорит: "Не меня спасать надо, милая, а Ее". И икону мне эту протягивает. "Возьми, говорит, и спрячь. Сохрани, покуда время придет. Чрез нее весь град сей спасется. Только им не отдавай, тогда конец всему будет". Взяла я у него икону из рук, а он так лицом-то опять в пыль и повалился. Я плачу, жалко его, сама не знаю, что делаю. Бегом домой, икону отнесла и в комнатку, где мы с Алешей моим жили, ее положила. Спрятала на кровати под одеяло и бегом обратно. А он все лежит и уж не отзывается. Ну, тут я побежала в деревню, а у закрытой церкви дьякон Антон мечется, отца Михаила разыскивает. Я его к нему прямо и отвела.
Антон ростом невысок был, да силен очень. Он протопопа себе на спину взвалил и в деревню понес. А дальше уж, как там что вышло, я плохо знаю. Вот.
Отец Михаил тем же днем умер. Антонина, Сережкина бабушка, тогда с ним сидела. А внучек у нее, вишь ты, какой удался, вон чего сегодня понатворил.
— И что ж, тетя Дуня, — спросил седой полковник, который слушал свою родственницу, открыв от изумления рот, — эта икона с тех пор все это время у тебя и была?
— А у кого ж? В той самой комнатке куда я ее отнесла, там все это время и простояла. Только я сначала-то ее под матрас перепрятала, а уж потом, когда похоронка на Лешку пришла, тогда и достала. И тоже еще не сразу.
— Так ты что, теть Дунь, еще и в Бога веришь? — не переставал удивляться Пал Палыч.
— А чего ж в Него, Пашенька, не верить, когда Он есть, — просто ответила баба Дуня.
— Ну, ну-у — только и смог произнести Пал Палыч, в изумлении покачав головой.
Но баба Дуня сама продолжила:
— Я ведь верующей не сразу стала. Казалось мне с детства, что Бог, может, и
есть. Только все мне, кроме матери, обратное говорили. Да и мать все только наедине, полушепотом. И Алешка мой в Бога не верил тоже. А как его убили, я дней пять просто проплакала. Месяц всего-то мы с ним перед войной и пожили. Почему-то, когда я его провожала, все мне казалось — вернется. А его очень скоро убили. В сентябре уже и похоронка пришла. Только я не хотела тогда в смерть его верить, достала икону и стала молиться, чтобы он домой живой вернулся. Или просто хотя бы в живых остался. Молитв никаких не знала, я их и сейчас мало знаю, а все молилась, как Бог на душу положит. Так молилась, так молилась, а он уже убитым был.
Да еще и за брата я молилась, за твоего отца, Паша, он ведь тоже тогда на фронте сражался, с начала войны. Не знаю уж, моими ли молитвами, только отец твой живой вернулся. Контуженный, но живой. Хотя его-то уж точно должны были убить, от самой границы все отступление наше прошел. И потом до конца сорок третьего все на фронте. Только после контузии его в тыл направили.
А потом я у матери Евангелие взяла и стала читать. Читаю и плакать мне хочется, потому что, как там написано, так и хочется, чтобы люди все жили. Посмотрю вокруг, а тут война, и до войны тоже нехорошо люди друг с другом поступали. А Господь-то совсем другое завещал. Читаю и вижу, что так жить и надо. Тогда, наверное, и поверила. А что меня в деревне все ведьмой считали, знаю. Мне это только на руку было, никто и подумать не мог, что икона у меня спрятана. Я ее все хотела в церковь отнести, да отец Михаил меня о другом просил, вот я и ждала. Баба Дуня замолчала.
— А капкан, — спросил дядя Егор, — капкан ты от воров, что ли, поставила?
— Да и не думала я о ворах-то. Говорила же я тебе, просила: поставь мне капканы на енота, он к утке моей и курам подбирается. А ты: нет да нет. А он все бродит, паразит, вокруг курятника и вокруг дома шастает. Наследил всюду. Пришлось самой как-то что-то делать. У меня в сенях от отца еще два капкана осталось. Заржавели все. Сколько лет им. Еле раскрыла, с топором по полчаса с каждым мучилась. Потом пошла и поставила. Один подле курятника, второй под окошком, он там больше всего наследил. А на Сережку ставить я и не думала. Знала бы, что полезет, так и эти бы убрала. Разве ж можно на человека, как на зверя, капкан ставить?
— Да они же на волка, тетя Дуня, капканы-то твои, — засмеялся Пал Палыч. — Как ты в них енота хотела ловить?
— А мне, что на волка, что на енота, я на них никогда не охотилась. Откуда я знаю? Какие были, такие и поставила. Других-то нет.
— И не надо, — сказал Егор Дмитриевич. — С капканом и на зверя охотиться нечего, особенно в этих местах. Как зверь-то в этих железных тисках перед смертью мучается. Все равно ставят, не капканом, так петлей давят. Я такую охоту не люблю. Какая это охота, когда зверя только мертвым и видишь.