Муха, подумав немного, все-таки продолжила свой путь по стеклу маленького зарешеченного оконца, сквозь которое было видно лишь лоскуток плачущего неба, да верхушку начинающего желтеть клена.
Петр задумал, если муха доползет до кляксы из масляной краски, присохшей к стеклу в левом верхнем углу окошка, то там наверху во всем разберутся и выпустят его, исправив эту чудовищную ошибку. Если нет, значит, нет.
Он в который раз прокручивал в голове события того дня. Тот велосипедист в рыжих крагах… Нет, эта встреча не была случайной. Но теперь ему казался подозрительным и парень, попросивший посмотреть за своими вещами на вокзале. Ведь он потом тоже попросил того парня присмотреть за своими. Кто знает, может быть, именно тогда ему подложили деньги, найденные при обыске… Обыск. Они перевернули вверх дном всю хату. А когда его сонного, ничего не понимающего два чекиста выдернули из постели… Он ведь подумал, что началась война… Этот момент он не забудет никогда. Перепуганная родня, отводящие в сторону глаза соседи. Соседи… Эх Кузьма, Кузьма. Нет, зла на него Петр не держал. Ошибся человек, бывает. Но вот прокурор… Что за чушь он там нес про связного? Это была уже не ошибка…
Лязгнул засов, и массивная фигура конвоира заполнила собой весь дверной проем.
— Сказочников, с вещами на выход.
Петр схватил тощий вещмешок и шагнул к выходу. Так и не добравшаяся до кляксы муха выписывала восьмерки по камере.
Тусклая лампочка в конце коридора, ослепляющий свет октябрьского солнца во дворе и опять душная темнота обшитого металлом кузова. Он уже перестал вздрагивать, когда за ним с грохотом захлопывалась очередная дверь, и лязгал засов. Его почти не били. Только в первый день, допрашивающий его капитан, на любой его вопрос отвечал ударом натруженного кулака. Другим повезло меньше. Некоторых привозили с допросов под руки, некоторых приносили и бросали на пол, а кто-то совсем не возвращался.
Его вообще допрашивали как-то странно. У Сказочникова сложилось впечатление, что его ответы никого не интересуют и все с ним давно уже решено.
На допросы Сказочникова водили раз в два-три дня, обычно ближе к вечеру, и лейтенант (с 1935 года, когда в РККА были введены воинские звания, и по 1945 год звания в НКВД были на два ранга выше званий РККА. Например лейтенант НКВД соответствовал капитану РККА, сержант НКВД лейтенанту РККА), выполнивший свою дневную норму по зуботычинам и пинкам, откровенно скучал. Зевая, он или расхаживал по кабинету, как учитель, по два раза надиктовывая печатающему протокол допроса молодому сержанту свои вопросы и повторяя ответы Петра, или сидел, подперев кулаком подбородок и помешивая ложечкой в уже, наверное, десятом за день стакане чая.
Сержант, тот вообще в такие минуты откровенно клевал носом над своей машинкой.
— Скучно с вами, с наймитами, — сказал как-то разоткровенничавшийся лейтенант. — Все вы одинаковые. Сначала «не виноват я», «это какая-то ошибка», а потом «я осознал свою вину перед всем советским народом» и «готов понести суровое наказание». Тьфу. Вот бы нам сюда настоящего немецкого шпиона, матерого… Но опять эти олухи его упустили. Кстати, не записали мы с тобой, гражданин Сказочников, его приметы. Ну-ка давай, колись, — лейтенант постучал по стакану ложкой, и встрепенувшийся сержант передвинул каретку печатной машинки, демонстрируя готовность печатать.
На вокзале, в ожидании, когда к составу, перевозящему раскулаченных с юга украины, прицепят три вагона для перевозки заключенных, группу политических из Ворошилограда и области загнали в отстойник для скота.
— Там вам самое место, — ухмылялись конвоиры.
Просидев несколько часов под проливным дождем, он так и не смог согреться и уже в пути, лежа на верхнем ярусе нар, несколько раз просыпался от холода.
Это уже потом Петр научится спать буквально лежа в луже воды или в продуваемом насквозь бараке, и даже стоя на ледяном ветру в заменяющих карцер полузатопленных развалинах церкви, а пока он выжил, и то ладно. Как выжил в том Усть-Илимском «карцере», откуда в барак мало кто возвращался. Вот и с поезда на третий день сняли пять окоченевших трупов, а до станции назначения не доехала и вовсе треть заключенных. Впрочем, не лучше обстояли дела в теплушках, под завязку набитых раскулаченными. К концу пути там стало заметно свободнее. Кто-то умер в пути, а кто-то сдуру сиганул на ходу прямо в бескрайние снега, которые пассажиры этого поезда только и могли созерцать на протяжении последних дней.
Но не только холод косил людей налево и направо.
Голод. Он довершал черное дело, начатое матушкой зимой. Да, несмотря на начало октября, здесь на севере уже вступила в свои права настоящая зима.
С едой становилось все хуже и хуже. То ли заключенных выжило больше, чем рассчитывало лагерное начальство, то ли сквозь жирные пальцы начпрода просачивалось слишком уж много отнюдь не жирной лагерной пищи. Только в помятых мисках заключенных с каждым днем плескалось все меньше и меньше баланды, которую язык не поворачивался назвать супом.
Вскоре Сказочников поймал себя на мысли, а не попробовать ли сварить что-то вроде похлебки из коры тех редких осинок, которые не пустил на дрова ленивый лагерный начхоз. Жрут же лоси кору эту.
Наивный. Той коры давно уже и след простыл. Не один он такой умный.
— Че встал бля? — сопроводив свой вопрос смачным пинком, конвоир вмиг вывел его из задумчивости.
Хорошо еще прикладом не охерачил. — Сказочников, не мешкая схватил чурбак и поспешил к телеге.
Уже вторую неделю он вкалывал на считавшейся легкой работе — собирал для начхоза (между собой лагерные называли его начвором) на лесосеке отходы, так сказать, основного производства.
От этой «легкой» работы его руки были похожи на расплющенные клешни, а спина болела уже всегда. На эту самую «легкую» работу отправляли проштрафившихся лагерных шестерок. Вот так вот. Но все-таки ему повезло.
Уж неизвестно за какие такие заслуги его перевели на хозработы, (тем более он только-только из карцера) но еще пару недель на лесосеке, и лежать ему сейчас с надорванным пупком в лазарете.
Долго бы он там не пролежал, потому что в бараке, называемом лазаретом, кроме грязных, не единожды стиранных бинтов, пары коробок хинина и ржавого бочонка с водой ничего не было.
— Ну бля, сука, не хочешь работать? — удар прикладом швырнул Петра на землю, где он как рыба, хватая ртом воздух стал отползать в сторону, опасаясь, что конвоир начнет бить его ногами. Но тот достал пачку «казбека» и, глядя своими рыбьими глазами сквозь Сказочникова, произнес, — еще пару таких закидонов и тебе не поможет даже твой… — но тут же осекся, будто вспомнив о чем-то, и совсем уж по-домашнему проворчал, — все думаешь, сука. Умный очень. Много тут вас, умников по нарам гниет. Вон в седьмом бараке аж целых три профессора и один генерал. Они по началу тоже все умничали, а теперь ничего, сортиры драят как и все.
На следующий день Сказочников едва встал с нар — так болела спина.
К вечеру, когда Петр в полусогнутом состоянии ковылял из столовой, ему показалось, что он видит в узком проходе между двумя бараками отчаянно машущего ему лагерного шныря. Кузьмича, за его стукачество, все ненавидели, но боялись. Ссориться с ним было смертельно опасно. Не один возбухавший на него зек был найден с проломленной головой возле забора или в канаве, не один был застрелен при попытке к бегству, хотя бежать никуда не собирался. Да и не куда тут бежать. Тайга на сотни километров. Многие просто пропадали.
Поэтому, решив не искушать судьбу, Петр поспешил в узкий проход.
— Слышь долдон, (это так здесь называли Петра за его долговязую фигуру) с тобой тут один шкет из вольнонаемных покалякать желает.
— На предмет чего?
— А я знаю? Мне тока передать тебе велели. Так что слухай. Завтра идешь на Семеновскую вырубку. У молодого ельника притворись, что у тебя живот скрутило и в кусты. Там тебя этот человечек и будет ждать. Да ты не дрейфь, конвоир предупрежден, — Кузьмич показал ему свои гнилые зубы и был таков.