Баба замолчала. Глаза у нее были закрыты, а челюсть повисла еще ниже, и теперь с нее текло, как с ложки. Дети стали по одному подниматься и уходить. Ева тоже слезла со своих корней и пошла обратно к домам. Ей очень хотелось снова посмотреть на колодец.
Когда дети ушли, Сима еще долго смотрела на костер. Оставлять его непотушенным в лесу, даже осеннем, было опасно. Лопались и стреляли искрами толстые сосновые бревна, рассыпались красные угли. Панцирь коры, за которым наблюдала Сима, с треском раскололся и исчез между двух бревен. Она придвинулась поближе к костру, и оба мальчика, которые остались рядом, чтобы помочь ей вернуться в деревню, дернулись следом. Сима осторожно погладила правого по волосам, оперлась о его плечо. Чтобы не пугать мальчиков, которые старались не смотреть ей в лицо, поправила рукой подбородок, наклонила голову так, чтобы челюсть не свисала. Сглотнула и выдохнула тихо, чтобы мальчики не услышали. Когда они еще не родились, она часто кричала от боли – тогда челюсть еще не до конца срослась, и каждый вдох она ощущала как укол гвоздем под ухо. Она научилась кричать, не двигая ртом, не напрягая горло, – высоким, протяжным визгом. Теперь же боль в челюсти была тупая и привычная. Иногда она отступала совсем, и тогда Сима думала, что скоро умрет. Потом боль возвращалась, и Сима жила дальше.
Один из мальчиков вздрогнул, и Сима поняла, что слишком крепко сжала его плечо. Сила у нее осталась только в руках – а точнее, в пальцах. Сами руки уже почти не поднимались, плохо сгибались в локтях. Но пальцами Сима когда-то играла на фортепьяно, а потом отмеривала химикаты в домашней лаборатории. Фортепьяно она не видела лет двадцать, а в лаборатории, которая теперь называлась мастерской, была в последний раз больше года назад – и то заходила всего на минуту, потому что хотела сама взять со стола таблетки. Но пальцы как будто все время готовились к тому, что снова придется работать, – Сима знала, что у мальчика на плече останутся синяки.
Она мотнула головой, показывая, что пора подниматься. Костер еще тлел, но у одного из мальчиков с собой была бутылка, и когда Сима показала, что надо идти, он тут же встал и начал заливать костер.
– Акся, – Сима указала на отлетевшую от костра ветку, – там еще.
Снова мотнула головой, поправляя челюсть. Она могла бы повязать голову платком, и челюсть бы всегда держалась на месте, но тогда она не смогла бы говорить, а говорить Симе нравилось.
Мальчик послушно затушил ветку, потом вернулся к Симе и подставил плечо. Второй мальчик тоже поднялся, и вместе они поставили Симу на ноги.
– Молельня, – сказала Сима, откидывая голову назад. Держать ее прямо было трудно, если она стояла и не могла нормально опереться обо что-нибудь. Из-за откинутой челюсти буква «М» у Симы совсем не звучала, но мальчики ее поняли и осторожно повели в сторону домов.
Когда Баба его отпустила, Акся сразу побежал на кухню. Он провел с Бабой почти весь день и еще ничего не ел. Баба сама никогда не ела и своим помощникам есть не давала – ей не нравилось, как двигались и толкали ее их плечи, если они что-то жевали.
На кухне было шумно. Старшие сестры домывали посуду, и Акся сразу увидел, что чан из-под каши уже блестит на столе для сушки – это означало, что остатки еды из него скинули в колодец.
Нужно было просить сестер, которые всегда что-нибудь прятали себе с обеда. Акся поискал глазами Злату, самую добрую из сестер, но Златы на кухне не было. Раньше, когда Акся был помладше, он легко мог поплакать и выпросить что-нибудь у старших, но теперь сестры на его слезы не велись и называли волчонком.