В первый же день приезда мы побродили по лесу. Я даже рискнул выкупаться в прохладных водах стремительной лесной речушки со странным названием Гусарка. Во время плотного обеда, предложенного гостеприимной Татьяной Ильиничной, поговорили о том, о сем, а затем, растянувшись в гамаках (хозяйки отправились отдыхать в комнаты), повели неторопливый разговор о делах и людях.
— Недавно я снова побывал в Третьяковке, — сказал Федор Георгиевич. — Осваивал только один зал старинных русских икон. Подолгу простаивал перед каждой иконой. И, удивительное дело, каждый раз уносил какую-то неудовлетворенность. Примитивные художественные произведения на изъеденных временем щербатых досках. Не похожие на обычные женские и мало что выражающие лица богоматерей, ничем не одухотворенные лики святых. Я понял, что не умею смотреть икону и вместе с тем ощутил, что внутренний мир создателей их убог, преисполнен суеверия, что человек нашего времени, изучая эти иконы, ничем не обогатит себя. Прав я или не прав?
— Абсолютно не правы, — возразил я. — И знаете почему? Потому что и вы и большинство современников рассматриваете икону как произведение чуждого нам религиозного культа, а не как творение искусства. Однобокий подход. Он не дает возможности раскрыть духовный мир человека того времени. А ведь в этом главное. Между тем стоит отрешить икону от церковного сюжета, как откроются удивительные вещи. К примеру, богородица в темном плаще из коллекции Бухарцевой… Женщина, склонившая голову набок, прижавшая к себе ребенка. Тривиальная русская богоматерь… Но вглядитесь внимательнее — и вы прочтете трагедию, понятную людям того времени. Что ждет ее сына? Пытки, казнь… И пусть лицо матери некрасиво, деревянно, пусть! Вглядитесь в глаза. В них такое отчаяние, такая обреченность, что мороз по коже пробирает…
Или еще икона. Она висит у Бухарцевой в столовой. «Фрол и Лавр». Не обращайте внимания на святых: стоят два мужичка по сторонам, и пусть стоят. Вы в коней вглядитесь! Не важно, что древний художник изобразил их розовыми, таких на свете не бывает. Возможно, он подсмотрел эти краски у ранней зари или у позднего заката в бескрайнем просторе степей; возможно, он просто радовался жизни и захотел свою радость выразить красками. Вглядитесь, как кони наклонили головы, какой изгиб приняли их шеи, и вы поймете, что они пасутся на изумрудной траве или пьют зеленую воду реки. Художник не изобразил ни того, ни другого. Но силой своего таланта он заставляет вас увидеть и траву и воду. Искусство! А вы говорите, что внутренний мир их создателей убог… Неверно!
— Да-а… — Федор Георгиевич с уважением покосился на меня. — Вдохновенная речь! Как вы считаете, Ангелина Ивановна понимает вот эту самую художественную ценность своих икон?
— Безусловно. Более того, я убежден, что материальная сторона для нее не имеет никакого значения. Бухарцева — фанатичка. Основной пунктик ее помешательства — боязнь, что десятилетиями собираемая коллекция попадет в руки недостойных, богохульников, антихристов.
Гамак Гончарова раскачивался все сильнее. Казалось, Федор Георгиевич резкими движениями, толчками подгоняет мысль, стремится быстрее и четче выкристаллизовать ее. Словно физические усилия, прилагаемые им для взлетов стонущего, поскрипывающего, старенького гамака, помогают быстрее решить нерешенное, разобрать неразобранное. Еще взлет, еще спуск, и внезапное… стоп! Приторможенный гамак по-человечески охнул и замер.
— Пошли, Анатолий Васильевич! — решительно сказал Гончаров и юношески легко спрыгнул на землю. — Пройдемся, поглядим на бухарцевские владения.
По всему было видно, что дорогу на Садовую улицу Федор Георгиевич освоил еще задолго до нашего приезда. Вначале мы шли, держась лесной опушки, потом пересекли полянку, свернули направо, миновали «Гастроном», диетическую столовую и оказались на углу Садовой.
Утопающая в зелени неширокая улица имела на редкость гостеприимный вид. Прохожих не было. Чернявая задиристая собачонка, усмотрев нас из-за дощатого забора, залилась лаем, продолжавшимся добрых полминуты.
— Если бы с нами была Насгя, — улыбнулся Федор Георгиевич, — она бы сказала, что у этого пса отлично поставленное дыхание.
Садовая, дом номер семь. Внешне дача Бухарцевой мало чем отличалась от соседних. Небольшая, приземистая, укрытая за деревьями разросшегося сада. Прежде чем войти, Федор Георгиевич критически оглядел порыжевший от времени и дождей забор, подернутый чуть приметной ржавчиной затвор калитки и осуждающе покачал головой: