Карлица Пелагейка в потешном летнике, сшитом из расписных покромок, всё же крутилась поблизости. Боярыню хоть сразу видно, да и пока она к тебе подплывет… А эта кикимора на коротких ножках вдруг вынырнет из-под стола — и окажется, что всё она слышала, всё уразумела, а не откупишься — на смех поднимет, коли не донесет…
Аленка Пелагейки не боялась. Во-первых, ни в чем дурном пока не была замечена, а во-вторых — едва ли не лучшая рукодельница из молодых, да и у старых мастериц всегда готова поучиться, сама государыня хвалила за кисейную ширинку паутинной тонкости, по которой был наведен нежнейший и ровнейший узор пряденым золотом. А легко ли такую кисейку в пяльцах не перекосить?
Одно ее тут допекало — девичьи тайны.
Когда в одной подклети ночует десятка с два девок да молодых вдов, когда нет за ними ни родительского, ни мужнего присмотра, а за стенкой — молодые парни подходящих лет, тоже без присмотра, то что на уме? Вот то-то и оно, что это самое — стыдное…
Работая, девки-рукодельницы тянули песню, и не от большой любви к пению — пока все поют, двум подружкам удобно втайне переговорить, склонившись низко, как бы упрятавшись за два составленных вместе высоких ларца со швейным прикладом.
— Что у ключика у гремучего, что у ключика, у гремучего, у колодезя у студеного, — повела новую песню Феклушка, девка, которую, видно, за песни в царицыну Светлицу и взяли, потому что от ее работы Аленка лишь сердито сопела. Она сидела на дальнем конце стола, подальше от пожилых, но Аленка ее видела.
— У колодезя у гремучего, — поддержали прочие пока еще нестройно, прилаживаясь. Песня была какая-то новая — Аленка, во всяком случае, такой не знала.
— Добрый молодец сам коня поил, добрый молодец сам коня поил, красна девица воду черпала!.. — вывела озорная девка с непонятным Аленке торжеством.
— Красна девица воду черпала! — подхватили мастерицы уж повеселее.
Пелагейка показала над краем стола широкое щекастое лицо, которому красная рогатая кика с медными звякушками шла примерно так же, как корове седло.
— Почерпнув, ведры и поставила, почерпнув, ведры и поставила, а поставивши, призадумалась, — продолжала Феклушка, всем голосом и повадкой показывая это горестное девичье раздумье.
— А поставивши, призадумалась… — Аленка и сама не поняла, как это сделалось, что она, молчунья, вдруг стала подтягивать.
— А задумавшись, заплакала, а задумавшись, заплакала, а заплакавши, слово молвила… — в Феклушкином голосе была такая великая и внезапная печаль, что Аленка и вовсе душой воспарила.
Она, приоткрыв рот, уставилась на певунью, и в голову пришла мысль, для нее, живущей среди девок как бы наособицу, вовсе диковинная. На дне рабочего ларца лежали припрятанные сласти — завернутые в бумажку леденцы, маковник в лоскутке, иные заедки, которые от хранения не портятся. Аленке вдруг захотелось подарить Феклушке хотя бы леденец. Она только не знала, как бы совершить это, чтобы и втайне от прочих, и по-хорошему.
А песня длилась. Девица завидовала тем, у кого есть семья в полном составе, поскольку у нее, у красной девицы, ни отца не было, ни матери, ни братца, ни родной сестры, ни того ли мила друга, мила друга — полюбовника…
Тем песня, к Аленкиному недоумению, и кончилась.
Услышав, в чем же на самом деле заключалась девичья печаль, мастерицы, затосковавшие было, переглянулись, перешепнулись, и тут лишь Аленка сообразила, что всё дело-то в царевых конюхах, о которых только и разговору было ночью в подклети, на тесно сдвинутых войлоках.
Сразу ей расхотелось дарить Феклушке леденчик.
А ведь что-то этакое сделать следовало. Все девки были здешние, былых мастериц дочки, в царицыной Светлице выросшие, одна Аленка — со стороны, новой царицей да новой ближней боярыней, Натальей Осиповной, приведенная.
Дал бы ей Бог нрав полегче да пошустрее, заглядывалась бы и она на статных всадников в светло-зеленых кармазинных кафтанах, выезжавших с молодым государем, — проще бы ей жилось.
Рядом оказалась Пелагейка — и тут уж держи ухо востро, может и стянуть нужную вещицу. Аленка подвинулась на скамье, подальше от пронырливой карлицы.
Тем временем Феклушка, кинув взгляд за дверь и хитро прикусив губу, подмигнула сразу двум мастерицам напротив — грудастой до удивления Фроське и Стеше-беленькой.
Девки, едва ль не ложась на стол, подвинулись к ней, глядя прямо в рот.
— Что не мил мне Семен, не купил мне серег, что не мил мне Семен, не купил мне серег, — вполголоса веселой скороговоркой завела Феклушка.
— А что мил мне Иван, он купил сарафан, а что мил мне Иван, он купил сарафан! — быстро и в лад пропели все трое. Озорством потянуло от них, устали от благонравия шалые девки.