— Чего? — недоверчиво покривился бородач.
— Промашку, говорю, допустил наш Бухарчик. Учудил при встрече буржуйских защитничков, Либкнехта, Ватерса, Вандервельде. Ошарашил их бандитским свистом. Он мастер на такие штучки. Генрих Гершенович мне рассказывал, что Николай Иванович позволяет себе подшучивать и над нашими некоторыми товарищами. Общий любимчик в партии. Его за это Бухарчиком, любя, и кличут.
— Не слышал, — хмуро буркнул бородач.
— Так откуда ж тебе…
Гнетущая тишина повисла в приёмной. Завывая, метался, бился в окна злющий ветрюга, дребезжали, повизгивая, стёкла, холод проникал под одежды к спинам. Косясь друг на друга, оба поёживались.
— Чудно всё это, — не выдержал первым бородач. — Что же изменилось после наших побед? Зачем Сталину Феликс ночью понадобился?
— Ты за языком-то следи, товарищ Штоколов, — зыркнул на него финн. — Лишним интересуешься.
— Учи меня.
— Не учу, а предупреждаю. Я тебе б и словом не обмолвился, но доверяю. Да и рассерчал ты меня.
— Не боись, я проверенный.
— Ну-ну… — помялся тот и заходил по приёмной, заложив пальцы за ремень на гимнастёрке.
— Выходит, прав я, новую заварушку надо ждать? — не сводя с него глаз, буркнул бородач.
— Для этого наша контора и создана.
— Поэтому заседают в Кремле товарищ Сталин с Дзержинским? — настороженно заикнулся снова бородач. — И наш начальник нервничает?
— Ты здесь недавно, товарищ Штоколов, поэтому не сори словами, — замер перед ним финн и даже выпрямился, вдруг заметно увеличившись ростом. — Плохо знаешь Генриха Гершеновича, а я с ним не один пуд соли съел. В любой ситуации он не терялся, умел за себя постоять. В Гражданскую пулям беляков не кланялся, потому как с юности у него закалка. Шестнадцать мальцу было, а он уже партийные задания исполнял. Его за бомбами отправили в Москву. Когда схватили — провокатор сдал, который сам же и посылал, — смертью грозились лютой, издевались, а он никого не выдал, держался молодцом.
— Наш, балтийский характер!
— Боец!
— Я уже и сам заметил.
— Заметил, а выводы не сделал. С чего взял, что он психует?
— Да нет, — смутился Штоколов, — примета у меня с флота. Как борода зачешется, жди какой-нибудь заварушки.
— Сбрей — и все дела.
— Я не интеллигенток вшивый. Без бороды какой я большевик?!
— Но это ты загнул, Савельевич. А Феликс как же? А Ильич?
— И у них бородки имеются, — хитро подмигнул тот. — Не те по виду, но они же — величина! А мы из рядового строя, значит, под другую гребёнку пока должны.
— Что-то не пойму я тебя, — крякнув, уставился на Штоколова Саволайнен. — Всерьёз ты свою философию гнёшь или от неразумения буравишь. Гнилая у ней начинка.
— От земли мы, братишка, — не отвёл глаз тот, — хотя моря побороздили и хлебнули соли не меньше вашего.
— Ну-ну…
Недалеки от истины были эти двое, за полночь коротающие время вынужденного безделья в приёмной. Начальник их, истерзавшийся в ожидании и неведении, устал метаться по кабинету и, обхватив голову руками, задумавшись, затих за столом. Смыкались глубоко запавшие его глаза, ныла поясница, немели ноги в осточертевших сапогах, тревожные мысли не давали покоя. В который раз заставлял он измученный мозг скрупулёзно анализировать каждую стадию и малейшую деталь, казалось бы, благополучно завершённой несколько недель назад последней неординарной операции по организации суда над эсерами. Процеживая сделанное, выискивал малейший промах, незамеченную ранее оплошность, досадные, возможно, допущенные второпях ошибки, которые вполне могли стать теперь непоправимыми. Перемалывая в сознании прошедшее, вспоминал и невольно пугался. Как можно было их уловить тогда, в той невероятной свистопляске, царившей в конторе!
Двадцать второй год — пятый после революции — начался организацией открытого судебного процесса над бывшими сотоварищами социал-революционерами, то бишь эсерами.
Когда-то, до октябрьского переворота, без их участия было не обойтись, так как имея гораздо больший практический опыт в боевых вылазках и превосходя в силах все оппозиционные царизму партии, эсеры пользовались огромным авторитетом в армии среди солдатской массы, у крестьян и рабочих. Эсеры в перевороте и сыграли решающую роль, но выпущенному из тюрьмы безмозглым Керенским хитроумному Троцкому удалось в Петрограде захватить верховенство и решить судьбу Зимнего дворца, главного оплота одураченных демократов, а, когда подоспели Сталин с Лениным, большевики прочно захватили власть в свои руки, отодвинув лидеров эсеров на второй план. Обозлённые и обманутые, те разделились. Одни, изобразив смирение, перебежали в лагерь противников, польстившись на обещанные портфели во властных учреждениях большевиков, другие, во главе с лидером партии Черновым, убрались за границу, а третьи, конспирируясь, активизировали внутреннюю войну против обидчиков, скатившись до террористических актов. Петлю на своей шее они затягивали сами в безумной агонии, и смертный час не замедлил грянуть. Однако затеянная Дзержинским и благословлённая Сталиным операция по возмездию путём открытого судилища оказалась не такой простой, как представлялось, тем более ни Ленин, ни Троцкий с самого начала не выразили особой заинтересованности, хотя и не противились. Далёкие от уверенности в конечном положительном результате, эти прозорливые умы, не сговариваясь, как бы со стороны наблюдали за потугами чекистов: нашли, мол, себе потеху, старайтесь, авось и выгорит. Оба были осведомлены о грязной подноготной инициированной акции. Она дурно пахла, базируясь на весьма подозрительном, якобы чистосердечном раскаянии отъявленного авантюриста-террориста со стажем. Именно он, Григорий Семёнов, бывший командир боевого отряда Центрального комитета партии социал-революционеров, готовил уничтожение верхушки лидеров большевиков и прежде всего их обоих, а на процессе из него должны были сделать главного обличителя своих же. Каин обязан был раскаиваться — сцену репетировал зам Дзержинского Вячеслав Менжинский, российский революционер польского происхождения, интеллигент из дворян, страдавший серьёзным сердечным заболеванием, несомненно, сказывающимся на его работоспособности.