Но все же решающую роль в нашей антипатии сыграли другие причины.
— Ох уж эта интендантская мелочная душонка, — ворчали мы, когда дежурный по курсу зачитывал очередной приказ Сахнина о назначении на работы. — Откуда только он свалился на наши бедные головы?
Мы были убеждены, что нет для Сахнина дела увлекательнее, чем всякого рода хозяйственная суета. Заготовка картошки, капусты, дров, угля, извести, всевозможные ремонты — крыш, заборов, овощехранилищ, погребов, канализации и водопровода — так и сыпались на нас со всех сторон. В первый послевоенный год, вскоре после возвращения училища из эвакуации, таких работ было несметное количество. Почти ежедневно нас снимали с занятий для погрузки, перевозки, копки, разборки, строительства на десятки объектов, разбросанных не только на территории училища, но и по всему городу. Часто эти работы мы выполняли ночью или на рассвете и тогда после них, утомленные и невыспавшиеся, дружно дрыхли на лекциях, и только команда дежурного: «Встать! Смирно!» — могла нас поднять.
Заниматься было некогда. Мы глухо роптали и винили во всем нашего начальника курса. Мы были убеждены, что именно он, интендантская душа, проявляет инициативу и с легкостью отдает нас любому, кто только попросит «подкинуть десяток курсантов».
Даже ночную разгрузку вагонов с бревнами делали мы, выпускники, а не матросы хозяйственной команды или салажата первокурсники.
Левка Семеновский, философ и книгоед, особенно страдавший от невозможности заниматься, уверял, что еще повивальная бабка, принимавшая Сахнина, изрекла в те далекие годы:
«Снимите бескозырки, господа флотские, родился Завхоз».
Кличка «Завхоз» прочно укрепилась за начальником курса.
Ходили упорные слухи, что это Сахнин уговорил начальника училища послать на прокладку узкоколейки к железнодорожной станции и на ремонт печей на известковом карьере в восьмидесяти километрах от Ленинграда именно нас, как имеющих большой опыт строительства. И якобы начальник училища, человек дальновидный и умный, возражал, говоря, что слишком часто выпускников посылают на работы в ущерб учебе, но Сахнин твердо заверил его: «Мои орлы все экзамены сдадут успешно!»
На эти работы уехало почти полсотни человек.
Каждый из нас имел по нескольку строительных специальностей и был бы встречен с оркестром и флагами в отделе кадров любой стройки. В училище за нашим курсом прочно закрепилась неофициальная кличка «батрацкий», и Сахнин этим очень гордился.
— Товарищи курсанты, — говорил он, медленно прохаживаясь вдоль выстроившихся шеренг на вечерней поверке. — Вы слышали, конечно, как окрестили в училище наш курс? Батрацкий, — раздельно и четко повторил он. — Лично мне очень приятно такое название. Оно означает, что орлы — выпускники четвертого курса — не только успевают учиться, но и помогать своему училищу, нашему дорогому, многострадальному… — Тут Сахнин внезапно умолк, высморкался, и ребятам показалось, что, когда он заговорил о городе, его голос задрожал от волнения: — …и геройскому Ленинграду. Эти чувства должны переполнять ваши молодые сердца гордостью…
Но курс молчал. Сонные после утомительной ночной работы, мы не чувствовали гордости. Наши молодые сердца стучали равнодушно и ровно, как будильник. Мы только отчаянно желали, чтобы Завхоз поскорее закончил свое лирическое отступление и мы, наконец, могли спокойно лечь спать.
— Интересно, что он скажет, когда мы завалимся на госэкзаменах? Лично я наверняка завалюсь, — шептал самый высокий курсант Гриша Максимов по кличке «Мачта». Рост Гриши 195 сантиметров, но, по заверению его друга Левки Семеновского, Гриша продолжал расти. Длинные ноги Гриши не помещались на койке, и он вытащил из спинки кровати металлические прутья и клал ноги на табурет. Ребята спотыкались о них в узких проходах и ворчали: «Опять свои кранбалки[1] выставил».
— Не ной, — успокаивал его Левка. — Строительная специальность у тебя есть. Пойдешь восстанавливать народное хозяйство.
И вот ведь, зануда, где бы курсанты ни работали, Сахнин почти всегда торчал вместе с ними.