Дома как-то сразу отошли в сторону, и потянулась пустыня, исполосованная асфальтовыми и грунтовыми дорогами, изрытая. Туликов разглядел дворики для боевой техники, окопы, позиции зенитных ракетных установок. Враг стоял близко, по ту сторону залива, и серая земля эта была, по существу, как передовая на фронте.
Затем внизу показался аэродром с чистыми взлетными полосами, с кое-как замаскированными закрытыми капонирами для самолетов. Вертолет медленно приблизился к небольшому зданию, где, судя по всему, должно было располагаться командование авиабазой или, по крайней мере, дежурные офицеры, и завис в десяти метрах от широкой асфальтовой площадки. Прошло пять минут, еще пять, а вертолет все покачивался на одном месте; ни санитарной машины, ни людей. А пилот все бубнил что-то, прижимая к горлу ларингофон, сердито взмахивал рукой и снова говорил, доказывал. Наконец вертолет пошел вверх и в сторону, и пилот обернулся к доктору, крикнул, склонившись к нему.
— Посадку не разрешают? — Он кивнул на раненого.
— Как не разрешают?!
— Сегодня пятница, праздник у них, «фантази». Никого нет.
— А раненый? Куда его?
— Вот и я спрашиваю — куда?
— А что они говорят?
— Спрашивают, кто раненый. Солдат, говорю. Куда его девать? Отвечают: куда хотите!..
Пилот закашлялся от долгого крика, сел на свое место.
Раненый солдат, похоже, догадывался о том, что происходит, жалобно взглядывал на пилота, на врача и закатывал желтые глаза, в которых стоял страх. Потом он ткнул пальцем в иллюминатор, указывая куда-то на север, произнес еле слышно:
— Шималь! Шималь!..[10]
В его голосе слышались испуг, мольба, надежда.
Плотников толкнул пилота в плечо, тоже показал влево, и вертолет, круто накренившись, пошел вдоль береговой кромки.
«Вот тебе и экзотика, — подумал Туликов. — Заграница, будь она неладна. Для нас — человек есть человек, независимо от того, в каком он чине, а тут дичь какая-то». Он попытался обдумать, как получше использовать в своих очерках этот факт, так контрастирующий с нашей всегдашней заботой о человеке, но тут новый удар боли заставил его собраться, сосредоточиться на себе.
Летели долго. Пилот встревоженно оглядывался на Плотникова, Плотников посматривал на солдата, но тот все махал рукой:
— Дугри! Дугри![11]
— Горючего не хватит, — наконец не выдержал пилот.
— А что делать? Не в пустыне же его выбрасывать.
Плотников попытался жестами объяснить солдату, что дальше лететь нельзя. И опять, к его удивлению, солдат понял. Посмотрел вниз и выставил один палец:
— Дийа![12]
И показал вдаль, где темнело что-то на берегу — дом не дом, холмик не холмик. Когда подлетели ближе, увидели двух солдат, вынырнувших из этого дома-холмика. Похоже, что был тут пост того же пограничного подразделения, к которому относился раненый. Снова завис вертолет, и Плотников первым спустился на тросе, тревожно поглядывая на солдат, стоявших поодаль с оружием на изготовку. Как бы не обстреляли, не разобравшись! Затем на тросе спустили раненого. Плотников отвязал его, уложил на песок, проверил повязку.
— Исмэк э? — спросил солдат.
— Что?
— Исмэк э?
Вопрос звучал знакомо. И вдруг Плотников вспомнил: с этим вопросом на переходе без конца обращались к нему офицеры, упражнявшиеся в арабском языке. И означает он: «Как вас зовут?» Можно было сразу догадаться.
— Плотников, Плотников я! — крикнул он, уже привязываясь к тросу. — А тебя?
— Ана исми Ахмат!..[13]
Он еще что-то кричал, кажется, слово «Хургада», но Плотников уже не разбирал: втягивая его, вертолет быстро уходил вверх и в сторону. Еще до того как закрылся люк, Плотников увидел, что солдаты подбежали к лежавшему на песке раненому, и по их поведению понял: он для них не чужой.
Теперь они летели молча. Пилоты сообщили на корабль о положении с горючим и узнали, что им навстречу вышел БПК, чтобы в случае чего «подставить» свою вертолетную палубу.