На подоконнике виднелся закрашенный, но все еще глубокий след. Пятьдесят лет назад Иван Васильевич, тогда еще Ваня, попробовал, хорошо ли наточен его новый перочинный нож. Ножа этого давно нет. А след остался. Глубокий, темный. Значит, не сон, значит, действительно, Иван Васильевич был маленьким. Это трудно было себе представить. Но след — свидетель. Он останется и тогда, когда самого Ивана Васильевича не будет. Да, не будет. Собственно говоря, в этом нет ничего таинственного. Все произойдет очень просто: где-то там, на юге, куда он должен уехать, чужие люди уберут его кровать в сарай и побелят то место на стене, где висел ковер. А его просто не будет… Теперь он знает, как это случается. Один раз это уже было. Черная, душная метель ударила в лицо, сбила с ног, потащила с собой в небытие. Вернулся он оттуда совсем другим — слабым, размягченным, с виноватой усмешкой на бледных губах. После этого, когда он улыбался или хмурился, то с брезгливостью ощущал на лице что-то постороннее, липкое, как паутина. Это были морщины. Но зачем думать о таких скучных вещах…
Да, подоконник. Сорок пять лет назад с этого подоконника бесшумно спрыгивал на землю ловкий, загорелый паренек. Спрыгивал и замирал, прислушиваясь. Она ждала его у той памятной доски забора, которая висела на одном гвозде, отклонялась в сторону, как маятник. Не было случая, чтобы Клавдия не пришла. Он целовал ее руки, холодные, как роса, ее губы, упругие, как спелые сливы… О чем они говорили тогда? О чем? Этого невозможно теперь вспомнить. Если до рассвета, то, значит, было о чем… Затем она уехала учиться. Потом стала его женой. Родился Виктор. В ту ночь был сильный ветер. Сломало несколько деревьев в городском саду.
Вот так, о чем бы он ни вспомнил, мысль его непроизвольно возвращалась к Виктору. Да, Виктор мог бы стать хорошим учителем. Как обидно, что работа его осталась незаконченной. Даже по той части, которая сделана, видно, что задумано интересно, по-своему. Да что толку? Так и останется вместо книги пачка исписанной бумаги. Кому нужна она? Когда-нибудь ее кинут в огонь.
Как-то незаметно Иван Васильевич включился в жизнь семьи. Утром, когда Нина и Алексей Стратонович уходили на работу, он неторопливо прибирал посуду, оставшуюся после завтрака, поливал цветы, вытирал пыль на рояле и книжных полках.
В этих занятиях он находил странное удовольствие. Может быть, потому, что это помогало отвлекаться от мыслей о себе. О себе он думать не любил — это было слишком непривычно. Думая о себе, он быстро уставал и начинал нервничать. Он был готов думать о чем угодно, но только не о себе. Это удавалось, но не всегда.
Как-то вечером пришел Сережа и спросил, испытующе заглядывая в глаза:
— Дедушка, а ты кто?
Иван Васильевич не нашелся, что сказать.
— Не знаю, — ответил он.
— Ты никто?
Вот об это ребячье слово споткнулась мысль, закружилась волчком на месте. «Никто. Никто. Никто». Сердце заболело сильнее, чем обычно. Ушел к себе, плотно прикрыл дверь. Обессиленно прилег на кровать. Слово вошло в сознание, как яд. «Никто». Конечно, мальчонка прав: чтобы быть кем-то, надо что-то делать. А что делать ему? Можно ходить на реку, удить рыбу. Можно читать пухлые романы. Целыми днями читать. Можно уйти в лес, растянуться на траве и смотреть в небо. Можно делать все, на что в течение всей жизни не хватало времени. Можно все… Ужасная, бессмысленная свобода. Зачем? Нет! Нет! Скорее на юг. Чтоб никому не быть в тягость, чтоб никто не видел, что он ни на что уже не годен.
Он попросил Нину принести его чемодан и начал укладываться. Женщина постояла рядом, заговорила:
— Иван Васильевич! А вы подумайте, может быть, и не надо ехать?
— Как так, не надо?
— Остались бы с нами.
Он рассердился.
— Легко сказать: «Остались бы…»
Нина вздохнула.
— А все-таки…
Он не дал ей договорить.
— Вопрос решенный.
Алексей Стратонович заказал билет до Кобулети. Нина зажарила курицу, приготовила Ивану Васильевичу белье, дорожный чайник, кружку. Но вдруг ночью у Зойки повысилась температура. Она плакала, тяжело дышала, маленькое ее личико посинело. Вызвали скорую помощь. У Зойки оказалась злокачественная дифтерия. Ее вместе с Ниной увезли в больницу. Утром Иван Васильевич унес им свою дорожную курицу, молоко, долго стоял под окном палаты и сквозь стекло знаками объяснялся с Ниной. Он стал ходить в больницу каждый день, носил передачу. Ему было приятно, когда санитарка говорила:
— Внучке? В пятую? Передам, передам, не тревожьтесь.