Весело затрещали фитили. Яркие язычки пламени наполнили комнату непривычно ярким светом.
— Как красиво... — прошептала Гедита.
— Еще бы! — важно заметил Эвбулид. — Ведь я купил этот канделябр как символ нашего будущего богатства. И, зная твой несносный характер, как доказательство того, что я не лгу!
— Так он — наш?!
— Так же, как и этот твой заплатанный хитон!
— И, значит, мельница с целой горой денег...
— Мельница и двенадцать мин!1
— … правда?!
Всю ночь Эвбулид не спал, обсуждая с женой, как счастливо они заживут, когда мельница начнет приносить им доход. Это уже не остатки от наследства умерших родителей и не жалкие пособия государства, которые едва позволяли сводить концы с концами!
Эвбулид быстро успокоил Гедиту, что долг — дело обычное, многие афиняне теперь прибегают к его помощи, чтобы вырваться из нищеты, и она мечтательно шептала:
— Первым делом соберем приданое для Филы! Девочке скоро двенадцать лет, еще год-другой, и пора будет замуж.
— Выдадим ее за богатого афинянина!
— Богатого и красивого, а еще — умного: пусть будет счастлива!
— Диоклу справим новую одежду. Стыдно смотреть на него: парню двенадцатый год, а он ходит в лохмотьях!
— Клейсе — красивую куклу...
— Тебе — дорогой отрез на хитон2 и рабыню по хозяйству!
— А твой римский друг не обманет? — вдруг испугалась Гедита. — Не передумает?
— Квинт? Никогда! Это ведь бывший римский центурион3, а они умеют держать слово! — засмеялся Эвбулид и торопливо зашептал: — Он уже дал мне сегодня сто драхм. И дал бы еще, да больше у него при себе не оказалось. Но он пообещал, что остальные через полмесяца принесет его раб!
— Как это было бы хорошо...
Наутро Гедита первым делом поспешила к жене соседа Демофонта поделиться радостью. Но та неожиданно огорчила ее.
Целый час она рассказывала о жертвах ловких ростовщиков, окончательно разорившихся или даже проданных в рабство, обещала подробно разузнать все о мельнице и о римлянине и так напугала Гедиту, что теперь та смотрела на монеты с нескрываемым ужасом.
Несколько раз она порывалась остановить мужа и просить вернуть эти деньги, пока не поздно. Но унылый в последнее время голос Эвбулида был таким ликующим, а всегда озабоченное лицо его излучало столько радости, что готовые уже сорваться слова замирали на языке.
И Гедита, чтобы удержать слезы, только крепче прижимала к губам край хитона.
…— Сто шестьдесят три, сто шестьдесят четыре, — словно почувствовав ее состояние, улыбнулся жене Эвбулид. Подмигнул сыну: — Сто шестьдесят пять!
Диокл, худой и юркий, как все дети Афин в его возрасте, мигнул в ответ сразу обоими глазами и снова впился в серебро восторженным взглядом.
Фила зевнула в кулачок и украдкой оглянулась на дверь гинекея, где ее ждала давно уже остывшая постель.
Пятилетняя Клейса, укутанная в обрез старого плаща-гиматия, наклонилась к глиняной кукле и стала тихонько напевать, баюкая ее.
— Диокл, не ослепни! — посмеивался подмечавший все вокруг Эвбулид. — Фила, так ты все свое приданое проспишь! Армен, а ты что — тетрадрахму решил проглотить?1
Высохший, болезненный раб закрыл рот и горестно усмехнулся:
— Зачем мне теперь серебро? Впору уже обол Харона2 за щеку, да только нам, рабам, не положено...
Он закашлялся, схватившись рукой за грудь, и так надсадно и долго хэкал горлом, что Эвбулиду самому захотелось прокашляться за него. Он с жалостью покосился на своего единственного раба и сказал:
— Что закон жалеет для вас даже медный обол — это так. Но здесь все свои. Придумаем что-нибудь, когда Аид3 позовет тебя в свое печальное царство.
— Как будет угодно господину... — благодарно взглянул на Эвбулида Армен. — Лишь бы у него потом не было неприятностей. Я уже и на могильную плиту накопил, господину останется лишь заказать в скульптурной мастерской надпись, какую он сочтет справедливой...
— Это будет длинная и красивая надпись! — пообещал Эвбулид. — Как тебе нравится, скажем, такая: «Здесь отдыхает от земной жизни самый преданный и покладистый раб Афин — Армен, двенадцать лет верой и правдой прослуживший в доме Эвбулида. Кто бы ты ни был, прохожий, — свободный или раб, как и я, — прощай!»
— Нет! — всхлипнул Армен и замотал головой. — У господина будут неприятности, что он похоронил раба на кладбище, вместо того, чтобы бросить на свалку за городом. Пусть господин оставит одно только слово: «Прощай».
Он задумался, но монеты, мелькавшие в руках Эвбулида, отвлекли его от печальных мыслей. Подбородок Армена опять отвис, обнажая беззубый, с острыми осколками корней рот. Морщинистое лицо раба выразило крайнюю степень изумления: откуда вдруг такое богатство в доме, где еще вчера за счастье почиталось иметь лишний обол?..