– И вазочки в том числе, – согласился координатор. – Вы не представляете, что за шум тут поднялся. До Министерства образования дошло. Изза этих журналов и прочих документов. Но нас, то есть ФСПП, больше интересует другое. По психофизическому типу Охлобыстина не может иметь коэффициент «Экс» выше трехчетырех единиц. «Соскальзывают – проваливаются» люди и с более низким показателем. Но столь точное и осмысленное перемещение является загадкой. Есть мнение, что Охлобыстина воспользовалась помощью одаренного транслятора, мощность которого примерно равна суммарной мощности вашего Отделения.
– Так не бывает таких людей, – сказала Мариэтта. – Я только вчера в сводке Аналитического отдела таблицу видела.
Координатор пожал плечами:
– В сводке только проверенные и перепроверенные данные. Полагаю, лучше осведомиться лично у нашего, всеми любимого, завуча. Кстати, напомните ей, что педагоги со стажем так варварски со школьной документацией обращаться не должны. Откуда стартовать будете?
* * *
«Скольжение» пошло трудно. Сначала пытались нащупать путь из учительской, но канал не открывался. Времени прошло много, да и личность Охлобыстиной оказалась какойто неустойчивой. Мариэтта жаловалась, что завуч ей видится то ли в гестаповской, то ли в эсэсовской форме. Плюнули на учительскую, перешли в один из классов. Вроде бы в ее, в охлобыстинский. Все равно не получалось. Со стен осуждающе смотрели корифеи русской словесности и затесавшийся между ними Шекспир. Накатывала усталость. Рыжий Яша сходил в буфет, принес булочек и чаю. Андрей смотрел на доску с пришпиленной фотографией вороватого завуча, жевал черствую сдобу и вспоминал собственные нелегкие школьные годы.
– Давайте еще попробуем, – пробубнил Алексей Валентинович. – Домой пора. Я бы бокс хотел посмотреть.
Доска. Темный прямоугольник. Фото. Небольшое фото на доске, большие портреты на стенах. Инженеры душ человечьих. Настроили много. Одно неизменно – маленький человечек, хнычущий у доски. Его плющат и прямят, рихтуют, орут на него и понукают. Удивляются, почему сам человечек мяться и вжиматься в приготовленную форму не хочет. Человечек не в силах сопротивляться, он может лишь удирать в туалет или за школу и тайком курить дрянные сигареты. Или гонять в футбол. Или читать. Книги, написанные совсем иными бумагомараками. Но эти, великиенастенные, отнюдь не мечтали, чтобы их творения, гениальные или не очень, назидательноснисходительным тоном разъясняли всякие нины ниловны.
Андрей неожиданно ярко представил себе Охлобыстину. Стоит, сдвинув на затылок фуражку, широко расставив ноги в зеркально начищенных сапогах. Отчитывает Шекспира. Драматург склонил патлатую, с наметившейся плешью, голову. И как тебе взбрело на ум сделать Джульетту тринадцатилетней? Я не подумал. Нужно думать, Уильям. Пора запомнить. В жизни всегда нужно думать, Виля. Стек угрожающе похлопывает по черному голенищу…
Доска дрогнула, начала прогибаться.
Не успел Андрей ужаснуться, как мучительный миг «скольжения» закончился. Под ногами была булыжная мостовая. За спиной стучали подковы. Солнце золотило церковные кресты.
– Не концлагерь, – пробормотал Андрей.
Мариэтта глянула с изумлением:
– А я подвалы Лубянки представляла…
– Поберегись! – лихо заорал кучер.
Отделение «КП29» шарахнулось на узкий дощатый тротуар. Мимо прокатила коляска с задастым кучером на облучке.
– Москва, как много в этом звуке! – вполголоса продекламировал, озираясь, Генка.
Вокруг действительно была Москва. Андрей даже узнал место – Голицынская больница внешне не слишком изменилась. Разве что асфальта нет. Тянулась Большая Калужская. Узнать трудно: невзрачные домики, чтото казенного вида – похоже на сиротский дом.
Буммм! – ударили часы под вензелем. Четверть первого.
– Так, нечего туристами себя чувствовать. Берем след и двигаем.
– Постойте! – шепотом завопил Алексей Валентинович. – Какой след?! Люди же кругом ходят. Нас мигом в участок сволокут. Или к этому, как его, околоточному!
– Коллега БеркутТомов, вы же наставление по теории читали. Не отложилось? – с интересом спросил Андрей. – Видеть нас видят, но подсознательно избегают. Если заговорим, то ответят и поспешат уйти. К околоточному потащат, только если вздумаем бегать, задирать юбки дамам и требовать немедленно показать, где здесь интернеткафе.
– Пардон, инстинкт сработал, – отдуваясь, признался Алексей Валентинович.
Инстинкт действительно работал. Было не по себе. Команда осматривалась. Капчага первой стянула с себя куртку:
– Погодка у них здесь ничего.
Потихоньку решились и двинулись по улице.
Мимо прокатила еще одна коляска. Красивая дама, сидящая рядом с ослепительнобелоснежным офицером, глянула поверх голов. Сверкнули шитые погоны и украшения.
– Но это, Николя, лишь entre nous.[8]
– Непременно, Элен, dans le pays du tendre…[9]
Полковник преданно кивал собеседнице, его благообразное лицо казалось вдвое шире изза пышных бакенбард. Дама томно сжимала запястье кавалера лапками в ажурных перчатках.
– Абздольц, вот это шляпа, – с долей ужаса прошептала Мариэтта.
Дамский головной убор – диковинное сооружение из ткани, лент и перьев – действительно прикрывал половину коляски.
– Учись, это тебе не «гайка» какаято, – хихикнул Генка.
– К делу. – Андрей раздал листы, поделенные на секторы. Коллеги, отвернувшись друг от друга, принялись определять направление поиска. Получилось. Все отметили запад, только Иванов забрал чуть севернее.
– Двинулись. Смотреть по сторонам разрешается, только чувства меры не теряйте.
Москва производила приятное впечатление. Этакий провинциальный городишко с изобилием церквей и цветущей сирени. Должно быть, по другую сторону реки жизнь выглядела понастоящему богатой и столичной. С холма был виден Кремль, странно узенькая лента русла, перегороженная переползшими на «новые» места мостами и плотинами. На лугу у Крымского брода паслись коровы.
– Мы даже год не знаем, – сказал Алексей Валентинович, когда миновали тумбообразного городового, неподвижно взирающего кудато в сторону Пречистенки. – И пустовато както. Может, у них мор какойто?
– Народ спокоен. Вряд ли эпидемия. И потом, Алексей Валентинович, вы поймите – это не совсем Москва. Это город определенной эпохи, созданный через восприятие определенных людей. И нашей Нины Жиловны в том числе. Полагаю, если мы свернем к Хитровке, там будут вши, язвы и тысячи нищих и босяков. Если выйти на бульвары, то увидим изобилие гуляющей благородной публики. Князья, графини, пуделя и прочие рафинированные идиоты.
– Нет, товарищи, давайте Достоевского не будем трогать, – с опаской сказал Алексей Валентинович. – Он мистик. Мало ли…
– Точно, давайте лучше к вокзалу свернем, – предложила Мариэтта. – Я всю жизнь жаждала глянуть, как Анна Каренина под паровоз бухнулась – головой или ногами? Здесь, верняк, каждые пять минут дамы свои любовные страдания радикально уделывают.
– Капчага, отставить циничные предложения. Это не мир литературных героев. Это город – отражение отражений тех великих текстов. Золотая эпоха русской литературы. Многие люди до сих пор на тех примерах свою жизнь выстраивают. Ахают от первого бала Наташи Ростовой, роняют слюни, воображая трапезы с гурьевской кашей, расстегаями и имбирной наливкой.
– Ну и дураки, – брякнула упрямая осквернительница могил. – Все это театральщина. Я честно мучилась, «Войну и мир» читала. Не принял мозжечок. Ни «Войны», ни «Мира». Одно «И» в голове застряло. Видно, убогая я. Или чтото немножко устарело. Это я не про вас, дяденьки, а про литературу.
– Напрасно, душа моя, – неожиданно горячо возразил Алексей Валентинович. – Вот взять тот рассказец, где галушки в сметану плюхплюх, а потом в рот. Чтото про хуторскую жизнь. Там еще такая Солоха была.
– Солоха – это святое. Галушки – тем более, – согласилась девчонка. – Гениально. Я без шуток. Вот еще про векастое страшилище…